Смятая постель - Саган Франсуаза

И, наверное, никогда еще ее не желали столько мужчин – знакомых и незнакомых, – как сейчас, когда оба ее провала нанесли ей удар за ударом. Подтверждением тому было множество приходящих писем и те взгляды и замечания, которые она ловила по вечерам в ресторанах, где они с Эдуаром завели обыкновение ужинать после спектакля. Но к поклонению такого рода она была равнодушна. Она хотела вызывать восхищение, а вовсе не желание. Она хотела, чтобы мужчины восхищались ею, а их женщины ей завидовали, и еще хотела понять раз и навсегда, чего же хочет слепая, немая и необходимая ей публика. Впервые в жизни Беатрис обратила внимание на мнение женщин (хотя ни в коей мере не причисляла себя к этому плаксивому и требовательному племени, как эгоистично определяла она женщин, не чувствуя ни малейшей солидарности к представительницам своего пола). Но тут, в запале борьбы, она даже подписала две или три феминистские петиции, которые в обычное время не удосужилась бы даже прочесть. Наконец, поддержанная мужеством нескольких критиков – мужество их заключалось в том, что целых десять дней они не были согласны с мнением своих коллег, – Беатрис добилась смутного успеха и для пьесы, и для фильма. Но чувствовала она себя совершенно вымотанной; она слишком долго и слишком много работала, а теперь к тому же и слишком много пила.

Зато фортуна повернулась к Эдуару. Его первая пьеса с большим успехом уже прошла на Бродвее. Журналисты на противоположном берегу Атлантики открыли или сочли нужным открыть в молодом французе самобытный талант, и первые отголоски этой еще не подтвержденной славы, записанные на пленку, докатились до Парижа. Тони д'Альбре была на седьмом небе, распустила хвост и со своей обычной неосознанной бестактностью поздравляла сама себя и всюду повторяла, что она одна во всем Париже могла запродать его авансом и так дорого, и так в жилу. В общем, Эдуар, который до сих пор был в тени, оказался в ярком свете прожекторов. Испуганный, он с неожиданной для себя ловкостью отказался от всех интервью и даже от поездки в Нью-Йорк, где должен был утвердить состав исполнителей. Такое безразличие вызвало бурные толки и даже упреки в излишней саморекламе. На самом деле Эдуар был кто угодно, только не ловкач, и лгал он себе только в одном: в причине своего отказа. Он ссылался на то, что едва закончил новую пьесу, что она еще не доработана, но не пьеса отнимала у него все его время и держала зимой в Париже как привязанного: его удерживала любовь к Беатрис. Сверкающий самолет, неведомая волшебная столица Нью-Йорк – все эти радости, весь этот шум и треск, который ждал его там и который с такой горячностью описывали ему друзья и даже Беатрис, значили для него только одно: разлуку с ней. Никакие небоскребы, наверное, не помешают ей изменить ему в голубой спальне, причем в тот самый момент, как только он их увидит; а заискивающие продюсеры и восторженные журналисты не смогут помешать ему вспоминать, засыпая вечером, с тоской и сожалением длинные черные волосы, шелковистые и теплые, которые укрывали его от жизни, как защитный заслон, как убежище или как западня – какая, в сущности, разница!

И Эдуар, по мере того как современный мир все больше вовлекал его в свое безумие, все больше чувствовал себя вышедшим из моды персонажем образца 1900 года, фигурой в стиле Вуйяра и с гордостью повторял себе, что среди всех этих одержимых, так называемых одержимых наслаждениями и славой, среди этих махровых жуиров только он один, в лайковых перчатках и с воображаемым подсвечником в руке, может отказаться от всего ради того, чтобы провести ночь с женщиной. И не только из страха, что она проведет эту ночь с другим, но прежде всего ради того наслаждения, которое подарит ему эта женщина, ради близости с ней, ради ее тела, которое служило ему вот уже целый год, неверное и податливое, вечно желанное, не оставляя ему других радостей, кроме радости любви.

И любовь, так властно завладевшая Эдуаром, то ослеплявшая его счастьем, то изнурявшая страданием, любовь, о которой он никогда не говорил, стала в глазах людей нарицательной. О страсти Эдуара Малиграса к Беатрис Вальмон говорили с каким-то завистливым, насмешливым и слегка неприязненным удивлением, которое вызывает лишь очевидное счастье. И ему, этому их счастью, подарил свою тонкую усмешку изысканный, умирающий теперь Жолье – это был последний раз, когда его видели усмехающимся, – он ответил одной женщине, которая спросила его, вернее, спросила себя вслух: «Что же она сделала с Эдуаром, эта Беатрис Вальмон?» – «Не с ним, а для него; она сделала для него все», потом усмехнулся и опять впал в обычное безразличие.