Таинственное пламя царицы Лоаны - Эко Умберто

Глава 13

Signorinella, бледная девица

Подвиг деда я воспринял с энтузиазмом истого пожирателя комиксов. Коллекция комиксов в капелле, однако, прерывалась в середине 1943 года и возобновлялась с сорок пятого, когда мне начали их дарить американские солдаты. Может быть, после середины сорок третьего комиксы просто не выходили? Или же после восьмого сентября 1943-го я наблюдал столь романтические реальные события (партизаны, Черные бригады, обыскивавшие дом, появление подпольной антифашистской прессы), что жизнь превзошла по интересности все мои журнальчики? А может, я повзрослел и перерос комиксы? И дальше уже перешел к запойному чтению «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров»?

Должен отметить, однако, что за два месяца Солара не выдала мне ни единого документа, относящегося только ко мне, и единственно ко мне. Все найденное — это читавшиеся мной тексты. Но как читал их я, так читали их, естественно, и другие. Вот и вся археология. Кроме небьющегося стакана и очаровательной повестушки о дедушке (и опять не обо мне), я раскопал не свое детство-отрочество, а всеобщее, поколенческое.

Самым личным из всего продолжали казаться песни. Снова я запустил пластинку. Первая же запись, взятая наобум, относилась все к тому же разряду веселых глупостей на фоне бомбежек:

Вторая песня была подушещипательнее. Кто знает, проливала ли от нее слезы мама?

Скажи, скажи мне обо мне самом. По комиксам, найденным в капелле, прослеживается пробуждение моей сексуальности. Хорошо. Но где настоящие чувства? Где первая любовь? Неужели Паола была моей самой первой женщиной?

Странно, что в капелле не обнаруживалось ничего касающегося периода между моими тринадцатью и восемнадцатью. А между тем в те пять лет, до гибели родителей, я ведь нередко наезжал в Солару.

Тут я припомнил — вроде были еще три коробки, но не на этажерках, а рядом с алтарем. Тогда я не придал им значения, охваченный любопытством и восторгом при виде найденных разноцветных коллекций, журнальчиков, картинок. Но, может быть, в тех трех коробках имело смысл покопаться хоть чуть-чуть?

В первой лежали мои детские фотографии. Я ожидал бог весть чего. Нет, ничего… Я только ощутил сильную, вдохновенную растроганность. И хотя в свое время, в клинике, я не смог опознать фото собственных родителей, а лицо деда впоследствии узнал только благодаря фотографии в кабинете, — дальше я пошел разбираться вполне ловко, выстраивая хронологию по одеждам и по лицам, где кто моложе, где кто постарше. И естественно, по длине юбок мамы. Лично я был тем самым дитятей в панамке, который елозил улиткой по камушку. Девочка, вцепившаяся мне в руку, была Адой. Ада и я — ангелочки в белоснежных костюмах, у меня почти фрак, у нее почти венчальное платье, явно первое причастие. Я — второй балилла слева, вытянувшийся по стойке смирно, с ружьецом наизготовку. Я в компании чернокожего американского солдата, улыбающегося шестьюдесятью четырьмя зубами, это, может, первый в моей жизни негр, это освободитель, я поспешил засняться — 25 апреля, Италия свободна.

Но только от одной-единственной картинки меня и вправду прохватило. Переснятая с крошечной фотографии (что сразу видно по крупнозернистости), сценка изображала мальчика, наклонившегося в замешательстве, в то время как совсем маленькая девчоночка, на пуантах, в белых башмаках, обхватывает его за шею и целует в щеку. Так мама или папа поймали в кадр секунду, когда Ада, которой явно обрыдло позировать, вдруг напечатлела мне ни с того ни с сего поцелуй в знак своей сестринской любви.

Я понимал, что это я, но тем не менее воспринял кадр как музейное свидетельство про посторонних и умилился, как чужой, от чисто художественной выразительности картинки. Не более чем умиляются «Анжелюсу»[299] Милле, «Поцелую»[300] Хайеса или Офелии, плывущей у прерафаэлитов среди тесных кувшинок, лилий и асфоделей.[301]

Асфодели ли то были? Кто их знает. Снова-таки слово прежде вещи. Слово и его сила. Слово, а не образ. Слышал я, что из двух полушарий мозга левое заправляет рациональными связями и речью, правое ведает эмоциями и зрительными образами. Может, у меня отключено правое полушарие. Хотя нет, невозможно. С чего бы тогда я изводился, доведываясь неизвестно чего? Доведыванье — страсть. Доведыванье — не то кушанье, которое потребляется охлажденным. В отличие от мести.

Я отставил фотографии, они пробудили во мне только ностальгию по неизвестному, закрыл первую коробку и снял крышку со второй.

Во второй коробке были образки, церковные картинки с изображением блаженного Доменико Савио. Савио был учеником дона Боско. Художники изображали его огнедышащим от набожности, в затасканных штанах с пузырями на коленях, в молитвенном экстазе. Под образками черный том с алым обрезом, наподобие молитвенника, «Осмотрительный отрок» («Il giovane provveduto») того же дона Боско. Издание 1847 года в плохом состоянии, интересно, от кого оно ко мне перешло, антология назидательных чтений, гимнов и молитв, пропаганда целомудрия — главной добродетели.

Примечание к рисунку[302]

Это была антология религиозной литературы, содержавшая страстные призывы к непорочности с рекомендациями воздерживаться от зазорных зрелищ, соблазнительных знакомств и беспокойных чтений. Из десяти заповедей особо муссировалась шестая — «не прелюбы сотвори» — и достаточно прозрачно намекалось на разнообразные греховодные касания собственного тела, которые всегда неуместны, до такой степени, что с вечера предлагалось укладываться в кровати навзничь, руки скрещивать на груди и тем самым избегать надавливания лоном на перину. Гораздо реже звучали наставления о том, что связь с противоположным полом возбранна, как если бы и сама вероятность такой связи была почти непредставима из-за жестких общественных ограничений. Врагом же номер один, хотя не названным, но постоянно описываемым (осмотрительно-иносказательно), оказывалась мастурбация. В одной брошюре было написано, что среди всех животных на свете мастурбируют только рыбы. Это о внешнем осеменении! Известно, что некоторые виды рыб сбрасывают сперматозоиды и икру в воду, вслед за этим сама вода заботится о донесении семени в яйца. Ну все-таки, бедные животные, как же их можно порицать за соитие в утлые сосуды? Об обезьянах, неисправимых онанистах, в этих брошюрах — молчок. А также ни слова о гомосексуализме, как будто ласкать самого себя — грех, а ласкать, предположим, семинариста — пожалуйста.

Был там и чрезвычайно залистанный экземпляр «Маленьких мучеников» священника Доменико Пиллы. Это история о том, как молодые прихожане, девушка и юноша, подвергаются кошмарным пыткам от рук масонов-антиклерикалов, служителей Сатаны, которые пробовали приобщить юных героев к радостям греха и отвратить от нашей благоспасительной веры. Но сколь веревочке ни виться… а козни наказуемы. К ваятелю Бруно Керубини, создавшему по заказу масонов статую Святотатства, ночью приходит призрак его товарища по дебошам Вольфганга Кауфмана. После совместной оргии Вольфганг и Бруно в свое время заключили договор: первый, кто скончается, по смерти навестит второго гуляку и расскажет без утайки, каков собою тот свет. Вольфганг — выходец post mortem из дымовых паров Тартара, обернутый саваном, выпученные глаза на мефистофелеподобном лице. Его опаленное тело излучает потусторонний блеск. Дав себя разглядеть, призрак уведомляет: «Ад есть, и я в аду!» И предлагает Бруно, ради свидетельства, протянуть правую руку; скульптор протягивает, на руку падает капля ледяного пота. Эта капля прожгла руку насквозь, как если бы на нее попал расплавленный свинец.[303]