Суббота - Макьюэн Иэн

Перед тем как дорога спускается на землю, меж зданий из красного кирпича, Пероун замечает, что зеленый свет впереди сменился на красный, и ударяет по тормозам. Его мать никогда не раздражали ни пробки, ни остановки у светофоров. Еще год назад, когда она была не так плоха — многое забывала, но, по крайней мере, не пугалась незнакомых мест, — он иногда возил ее по улицам Западного Лондона. Ей очень нравились эти поездки. У светофоров она могла поговорить — обсудить других водителей и пассажиров: «Ты только посмотри, все лицо в веснушках!» Или просто сказать: «Ну вот, опять зажегся красный!»

Свою жизнь она посвятила домашнему хозяйству — ежедневному подметанию, мытью, протиранию, выбиванию: тем занятиям, что когда-то были обычны для всех, а теперь — только для пациентов с обсессивно-компульсивными расстройствами. Каждый день, пока Генри был в школе, она устраивала влажную уборку всего дома. Величайшее наслаждение доставляли ей хорошо прожаренный бифштекс на безупречно чистом подносе, или блеск полированной столешницы, или стопка проглаженных хрустящих простыней в нежно-розовую полоску, или полный запасов погреб, или еще одна вязаная кофточка для очередного малыша какой-нибудь четвероюродной кузины. В чистоте и порядке для Лили выражался невысказанный идеал любви. Вот почему плита тщательно мылась после каждого приготовления пищи. Утренняя газета еще до обеда отправлялась в мусорное ведро. Стоило Генри отложить книгу — и она возвращалась на полку. Пустые молочные бутылки, которые Лили выставляла за порог, сверкали на солнце, словно драгоценности. Все нижние, задние, внутренние поверхности всех вещей в доме, все укромные щелки и уголки, куда никто не заглядывает, сияли чистотой. У каждой вещи был свой ящик в буфете, или своя полка, или свой крючок, а для каждого крючка — своя петелька.

Наверное, поэтому в операционной Генри всегда чувствовал себя как дома. Ей тоже наверняка бы понравился навощенный черный пол, инструменты из хирургической стали, разложенные параллельным и рядами на стерильном подносе, умывальная с ее рутинными процедурами: три вида моющих средств, коротко остриженные ногти — все это совершенно в ее вкусе. Надо было привезти ее туда как-нибудь, пока она была еще в силах. Но ему это не приходило в голову. Почему-то он не подумал о том, что и его работа, и пятнадцать лет учебы имеют непосредственное отношение к тому, чем занималась она.

Впрочем, она ни о чем и не спрашивала. Генри считал мать не слишком умной. Ему казалось, она начисто лишена любознательности. А ведь он ошибался. Вспомнить хотя бы, как она обожала посиделки с соседками, где перемывались косточки всем и вся! Восьмилетний Генри порой подслушивал эти беседы, притаившись за шкафом или распластавшись под диваном. Важное место в них занимали болезни и операции, особенно связанные с деторождением. Там-то он впервые услышал фразу «лечь под нож». Симптомы обсуждались во всех подробностях, а «то, что доктор сказал» выслушивалось как изречения оракула. Кто знает, быть может, благодаря этим разговорам Генри выбрал профессию медика. Покончив с болезнями, сплетницы переходили к изменам и слухам об изменах, к неблагодарным детям и вздорным старикам, к тому, кому что оставил по завещанию чей-то отец и почему такая-то милая девушка никак не может найти себе достойного мужа. Нужно было знать, кто хороший человек, а кто плохой, но сразу этого не угадаешь. К тому же и плохих, и хороших равно поражали болезни. Много позже, читая по рекомендациям Дейзи романы девятнадцатого века, Пероун узнавал в них все эти темы. Оказывается, интересы его матери разделяли Джейн Остин и Джордж Элиот. Нет, Лили не была ни глупа, ни банальна, и несчастливой ее тоже нельзя назвать, и напрасно Генри в пору своей юности смотрел на нее снисходительно. Но что толку сожалеть об этом? В жизни, в отличие от выдуманных романов, людям гораздо реже удается выяснить отношения, а ошибки исправить — и того реже. Но это делается не специально, нет, просто они отходят на задний план. Люди или забывают об ошибках, или умирают; старые ошибки забываются, и на их место приходят новые.

И потом, была у Лили еще одна жизнь, о которой теперь, не зная, догадаться невозможно. Она плавала. Воскресным утром третьего сентября 1939 года, когда Чемберлен объявил по радио войну Германии, четырнадцатилетняя Лилиан Пероун в муниципальном бассейне близ Уэмбли брала первый урок у шестидесятилетней спортсменки, победительницы Стокгольмской Олимпиады 1912 года — первого женского международного соревнования по плаванию. Эта дама заметила Лили в бассейне, предложила ей бесплатные тренировки и научила кролю, стилю совершенно не дамскому. В конце сороковых Лили начала выступать на местных соревнованиях. В 1954 году выступала за Миддл-секс на чемпионате графства. Пришла она второй: Генри хорошо помнит крохотную серебряную медальку на дубовой подставке, все его детство простоявшую на камине. Теперь медаль лежит на полке у нее в комнате. Выше — или дальше — этого серебра Лили никогда не поднималась; но плавала она прекрасно, оставляя за собой глубокую, изогнутую дугой пенную волну.