Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Форель Дарья

— Сволочь! Ты мне всю жизнь истоптала! Да как тебя земля на себе несет?! Как ноги держат?!

Я притормозила, задумалась:

— Действительно. За последние пару лет гордиться особо нечем.

Потом я позвонила Короткову, и оказалось, что я ошиблась буквально одним домом…

Сумасшедшие вообще часто правду говорят. Или просто фразы, которые легко примерить на действительность. В их бреднях порой скрывается идеальная трактовка ситуации.

Евдокимова поучала меня:

— Смотри, когда колешь, следи за перчатками. Надевай их аккуратно, чтобы концы не свисали. Можно ведь и не заметить, уколоться, а там — чужая кровь…

А порой говорила:

— Я бы на твоем месте пошла на психиатрию. Но времена сейчас не те. Раньше больных действительно лечили. А что у нас сегодня? Одни неженки. Говорят, инсулиновый шок — вреден, электричеством долбанешь — в тюрягу отправят… А как еще? Что, разговорами? Разговорами только кошки родят…

Все эти относительно логичные умозаключения чередовались с бредом:

— Не мне ль судить, какой алтарь ты прячешь, анус?!

Иногда в речах ее звучали сентиментальные нотки:

— Бывают ласточки летать, а я лежу в обнимку с сахарами…

Кстати, у нее был диабет. Стопы уже почернели и потеряли чувствительность. Проанализировав ее речь, там неожиданно можно было найти достаточно глубокую личную исповедь.

В один из понедельников к Евдокимовой подселили больную. Это была дама средних лет, плотная, с посиневшими ногтями. В пятый или шестой раз в жизни я ставила капельницу. Вены пациентки сильно выпирали но почему-то игла совсем не хотела в них попадать. Около меня стояла Алла Владимировна. Она в тот день была очень злой.

— Ну, коли давай! Быстро! И не смотри на меня так! Сама колоть будешь, поняла?!

Я старательно пыталась поймать голубую извилину. Только подведу иглу — вена уходит под жир.

— Ну сколько можно? Ты уже извела человека.

Я поднапряглась, надавила и… разорвала женщине сосуд.

— А!!! Вы кого тут держите! Мамочки, умираю!

Кровь брызнула во все стороны.

Я отскочила назад, взяла вату, придавила. Женщина тут же отпрянула.

— Не трогай меня, ненормальная! Вызовите реаниматора! Скорей!

Конечно, когда надрезается вена — это не смертельно. Да и боль не такая острая. Но эффект, что называется, феерический. Кровь хлещет, пачкает простыню. Надо ли говорить, что в этот момент я пожалела о том, что вообще родилась?

Когда все затихло, руку перевязали, а Алла Владимировна вышла в коридор, я заметила, что Евдокимова внимательно наблюдала за всем происходящим. Жестом она подозвала меня к себе.

Я осторожно прокралась мимо ее засыпающей соседки.

— Слушай, как тебя там — Оля, Толя… поняла, о чем идет речь? Догадалась, где армяне спрятали гнойник?

— Какие армяне?

— А такое будет часто. Даже, я бы сказала, всегда, каждую неделю или раз в год… но непременно будет… А если не вена? Если — жизнь? А? Как тебе, Толя? Врачом быть — не яблочко купить… не искупать башку слоновым янтарем…

* * *

Через две недели мне пришлось отпроситься — меня вызвали на серьезную беседу в деканат.

— Форель, — сказала мне Юрченко, — увы, сделать я больше ничего не смогу. У тебя долг по бэ-ха. Экзамен мы так и не сдали…

— Но там была такая ситуация…

— Слушай, я все понимаю. Но давай признаемся честно — ты откровенно не ученица года. Да, ты девочка хорошая, многие за тебя заступились. Но я вынуждена тебе сказать, что, милая, поезд ушел. Теперь только со следующего сентября…

— Что это значит?

— Отчислена. — Юрченко искренне огорчилась. Она подняла брови и сжала губы. — Но ничего. Позанимаешься, догонишь. Пропустишь год. Хоть передохнешь…

— Обратно сразу восстанавливают?

— В твоем случае — думаю, да. По крайней мере я сделаю все возможное. Дашуля, не грусти. Все что ни делается — все к лучшему.

Я поблагодарила Людмилу Ивановну и прикрыла за собой дверь.

Возле нашего деканата был парк с огромным каменным Гоголем. Там можно было прикупить липовый допуск к экзамену, поддельность которого бросалась в глаза любому преподавателю. Парк был ухоженным, пышным, безвкусным. По нему можно было пройти к метро.

Я встала посреди парка. По вечернему апрельскому небу плыли яркие, четкие облака. Рабочие уже приготовили клумбы к трехмесячному цветению, и теперь те были усеяны голубоватыми луковицами тюльпанов. Памятник Гоголю очерченно выступал на ярко-розовом фоне заката, как будто бы шагнув мне навстречу. Из фигурной урны поднимался тоненький сигаретный дымок. Меня охватило чувство нелепой победы. Так, наверное, ощущает себя спортсмен, который получил золотую медаль лишь потому, что более успешного соперника— дисквалифицировали. Однако отчетливо помню, как килограмм за килограммом скатывался с моих плеч трехлетний груз. Я стояла, не шевелясь, рассеянно смотрела на кору какого-то дерева. С медициной было покончено.