Абсолютист - Бойн Джон

— Ты ведь слыхал про Ригби? — спрашивает Уилл чуть погодя, и я киваю:

— Да. Жаль его.

— Он был хороший парень, — серьезно говорит Уилл. — Но ты же понимаешь: каждый раз, как они посылают отказника на ничью землю, они прямо-таки молятся, чтобы его убили. Им плевать даже на того беднягу, за которым его отправили.

— Кстати, а кто это был? Я так и не выведал.

— Я тоже не знаю точно. Кажется, Телль? Шилдс? Кто-то из них.

— Еще один из наших, — говорю я, вспоминая парней на койках в олдершотской казарме.

— Да. Нас осталось всего одиннадцать. Девятерых уже нет.

— Девятерых? — Я хмурюсь. — Я насчитал только восемь.

— Про Хенли ты слышал?

— Да, но я его посчитал, — отвечаю я, и у меня обрывается сердце при мысли, что кого-то еще из наших больше нет; я веду точный счет ребятам, с которыми мы были в лагере — кто еще с нами, а кого убили. — Йейтс и Поттер. Телль, Шилдс и Паркс.

— Денчли, — добавляет Уилл.

— Да, Денчли, выходит шесть. Рич и Хенли. Восемь.

— Ты забыл про Вульфа, — тихо произносит он.

— Ах да. — Я слегка краснею. — Верно. Вульф.

— С ним — девять.

— Да-да, — соглашаюсь я. — Извини.

— Словом, по-моему, Ригби все еще там. Может, сегодня, чуть попозже, за ним пошлют команду. Впрочем, скорее всего нет. Напрасная потеря времени, а? Посылать санитара забрать другого санитара. Его почти наверняка убьют, и придется посылать еще одного. Какой-то гнусный заколдованный круг.

— Капрал Моуди сказал, что нам выслали подкрепление, восемьдесят человек, они будут тут через день-два.

— А толку-то, — мрачно цедит Уилл. — Чертов Клейтон. Это я в буквальном смысле, Трис. Чертов сержант Джеймс Чертов Клейтон.

Трис. Один слог нежности — и мир снова встал на место.

— Ну, вряд ли его можно винить. Он ведь только выполняет приказы.

— Ха! — отвечает Уилл. — Ты что, не видишь, как он раз за разом посылает наверх тех, кого не любит? Бедняга Ригби — я даже не знаю, как это он столько продержался. Столько раз был наверху. Клейтон его с самого начала невзлюбил.

— Никто не любит отказников, — через силу произношу я.

— Мы все в глубине души отказники, — отвечает Уилл.

Он протягивает руки к горящей перед ним свече. От нее остался лишь огарок. Уилл проводит через пламя указательным пальцем — сначала быстро, потом медленней.

— Перестань.

— Почему? — спрашивает он, улыбаясь, и все дольше задерживает палец в пламени.

— Ты обожжешься, — говорю я, но он пожимает плечами:

— Какая разница.

— Довольно! — Я хватаю его руку и тяну прочь от свечи; пламя мерцает, отбрасывая тени на наши лица, а я держу его за руку, ощущая загрубелую, мозолистую кожу — у нас у всех такая.

Уилл смотрит вниз, на мою руку, потом поднимает глаза и наши взгляды встречаются. Я замечаю, что у него на лице — чумазом, как у всех — под глазами засохла грязь. Он медленно расплывается в улыбке, на щеках появляются ямочки — их не смогли изгладить ни война, ни окопы — и медленно, очень медленно отнимает руку, а я смотрю, растерянный, смущенный, а главное — возбужденный.

— Ну как твои? — Он кивает на мои руки.

Я вытягиваю ладони перед собой — пальцы неподвижны, словно парализованы. Меня иногда просят показать это, как фокус; мой рекорд — восемь минут без единого движения. Уилл смеется:

— Неподвижные, что твоя скала. Как тебе это удается?

— Стальные нервы, — улыбаюсь я в ответ.

— Тристан, ты веришь в рай? — тихо спрашивает он, и я качаю головой:

— Нет.

— Правда? — удивленно спрашивает он. — Почему?

— Потому что его придумали люди. Меня поражают эти разговоры про рай, ад и жизнь после смерти. Никто ведь не пытается объяснить, откуда мы появляемся на свет, это была бы ересь. Но все почему-то твердо знают, что с ними будет после смерти. Нелепость какая-то.

— Смотри, чтобы мой отец тебя не услышал, — улыбается Уилл.

— Священник, — вспоминаю я.

— Он на самом деле хороший человек. Ты знаешь, я верю в рай. Даже не могу объяснить, почему. Может, мне просто хочется верить. Я не то чтобы религиозен, но нельзя вырасти с таким отцом, как мой, и не заразиться этим, пусть самую малость. Особенно если отец — такой хороший человек.

— Тебе видней, — говорю я.

— Ах да, брентфордский мясник.

— Чизикский.

— Брентфорд — это рядом. И звучит лучше.

Я киваю и тру глаза. Меня одолевает усталость — наверное, пора мне прощаться и идти к себе в одиночный окоп спать.