Психодел - Рубанов Андрей

– А уши?

– Что «уши»?

– Вы показали ей свою коллекцию?

– Нет. Что вы. Она была ангел, я про уши помалкивал. Мы в кино ходили, в театры... Никакой грязи, наркотиков, верховая езда по субботам... Она была прекрасна. А потом случилось страшное. Ее папа всё узнал.

– Что узнал?

Кактус вздохнул.

– Про нас. Дело в том... Ей было пятнадцать лет. И вот – папа узнал. А папа ее... Ну, в общем, у него тоже была коллекция. Еще круче моей. И уши, и носы, и скальпы, и даже шкуры цельные... Мне пришлось год прятаться. Потом на папу дело завели, и он уехал. Но не обеднел. И сейчас моя бывшая любовь – одна из самых богатых невест страны. Живет в Лондоне, но на родину тоже наезжает, здесь у нее галерея с картинами и доля в папином деле... Хороший папа, сильный мужик. Конченый людоед...

– А вы?

– Я? – Кактус небрежно махнул рукой. – Эх, милая Люда, какой я людоед... Так, жалкий любитель. Но если про людоедов – вот эти ваши девяностые, про которые сейчас столько шума, идиотской ностальгии – они нужны были как раз для того, чтоб людоеды повылезали из гущи людской и свое взяли. При коммунистах они сидели тихо, ничего не имели, страдали и мучались – во всем мире уже их власть была и сила, а здесь, в СССР, им не давали жизни. И вот они дорвались. Это надо было просто перетерпеть, пока они из своих нор вылезают, друг друга жрут, естественный отбор – сейчас это закончилось. И стало, как во всем мире. Скоро их узкий круг закроется для входа, и все, мы про них забудем. Только иногда какой-нибудь сынок людоедский учудит чего-нибудь, скандал, «феррари» разобьет или убьет кого-то... И опять тишина. Они шума не любят. Они в самой мутной тине сидят. Двух-трех дураков вперед себя вытолкают, с понтом легальных, чтобы было кому в списках «Форбса» маячить... Одного из десяти... А настоящие, самые матерые, они этот «Форбс» даже в сортире не читают.

– Значит, – девочка деловито собрала ложечкой крем с блюдца, – вы все-таки людоед.

«Хороша, – восторженно подумал Кактус. – Не просто хороша – великолепна. Идеальна. Блестящая маленькая сучка. Так элегантно держать нерв беседы – это мало кто умеет. Я ей про уши отрезанные, про хаос, а она сладость с ложечки слизывает и внимает, как бы между делом. Дает понять, что не сильно верит. То есть я как бы обыкновенный дурак, вдохновенный пиздобол, сижу тут и сочиняю, в надежде на ее благосклонность. А ведь я почти не соврал... Так, слегка приукрасил...»

– Разве я похож на людоеда? – спросил Кактус, приготавливая платок. И когда она перевела взгляд на свою тарелку с остатками пирожного – протянул руку и быстрым, точным движением вытер угол ее рта.

Она могла бы отстраниться, но не отстранилась. А он обязан был дотронуться. Нельзя не дотронуться, обязательно нужен телесный контакт, обмен электрическими зарядами.

Потом посмотрела, в точности так, как все они смотрят – с интересом, печалью и подозрением; медленно достала из сумочки зеркальце, изучила губы; спросила ровным голосом:

– Послушайте, Кирилл. Что вам от меня нужно? Только... на самом деле?

– Всё, – сразу ответил он. – Руки. Плечи. Спина. Ноги. Шея. Глаза, волосы, пальцы. Еще – те места, знаете, на ногах... Обратная сторона бедра, чуть ниже ягодицы... И еще – между лопаток. И животик...

«Животик» – важное слово; все уменьшительно-ласкательные следует употреблять с максимально серьезным выражением лица, никакого сюсюканья, взрослую женщину это только смешит; «животик» должно звучать сурово, драматично, почти замогильно.

– И уши? – уточнила она, слабо улыбнувшись.

– Простите, – сказал Кактус, – женские уши не коллекционирую. Только мужские. Женские уши оставляю при женщине. Не беспокойтесь за свои уши, Люда. Ваши уши прекрасны, они – произведение искусства, я на них не претендую...

Она помедлила, сухо спросила:

– А Борис? Как насчет его ушей?

– При чем тут Борис? – печально сказал Кактус. – Кто такой Борис? Зачем мне его уши? Вы умная женщина, Люда, вы меня поймете. Ваш Борис для меня – дитя сопливое. Мы с ним из разных вселенных. Я древний ящер, дракон с острова Комодо, а он, извиняюсь, – птенчик... Вы – его птичка, я немножко с вами поиграю – и оставлю в покое. Мне почти сорок два года, детей нет, и вообще ни одной родной души. Мама умерла, папа в лагере сгинул еще при Брежневе... Так вышло, что Борис – единственный человек, который связывает меня с прошлым. Он мне нужен. Я на него смотрю – и вспоминаю себя. Молодого. Понимаете?