Искупление - Макьюэн Иэн

— Хотите воды?

Кивок. От губ у него остался лишь крохотный уголок. Она вставила в него носик поильника и начала вливать воду. При каждом глотке раненый морщился, что, в свою очередь, вызывало фантомные боли отсутствующих мышц. Он страшно мучился, но, когда она убрала поильник, поднял руку и потянулся к ее запястью. Его все еще мучила жажда. А может, не столько жажда, сколько боль. Так продолжалось несколько минут — чтобы отвлечься от чудовищной боли, он просил пить.

Брайони посидела бы с ним, но у нее было столько дел: опытным сестрам постоянно требовалась помощь или какой-нибудь солдат просил, чтобы к нему подошли. Передохнуть удалось лишь тогда, когда отходившего от наркоза раненого вырвало прямо ей на фартук и пришлось идти за другим. В коридоре, взглянув в окно, она с удивлением увидела, что уже темно. С тех пор как они с Фионой вернулись из парка, минуло пять часов. Стоя в бельевой, Брайони завязывала тесемки чистого фартука, и тут вошла сестра Драммонд. Трудно было понять, что именно изменилось — сестра вела себя по-прежнему отстраненно-спокойно и распоряжения отдавала непререкаемым тоном, но за щитом самодисциплины под воздействием увиденных бед проглянуло понимание.

— Сестра, пойдите помогите надеть пакеты Баньяна на руки и ноги капрала Макинтайра. И обработайте его кожу дубильной кислотой. Если будут трудности, приходите ко мне, — сказала она и тут же отвернулась, чтобы проинструктировать другую сестру.

Брайони видела, как капрала вносили в палату. Он был одним из тех, кого залило горящей нефтью на тонущем пароме возле Дюнкерка. Капрала выловила из воды и подняла на борт команда эсминца. Вязкая нефть намертво прилипла к коже и прожгла ее вместе с мышцами. То, что лежало теперь на кровати, больше походило на обгоревшие останки человеческого существа. Брайони подумала, что капралу ни за что не выжить. Трудно было даже найти вену, чтобы впрыснуть морфий. Некоторое время назад ей пришлось помогать двум санитаркам подкладывать под него судно. При малейшем прикосновении он пронзительно кричал.

Пакеты Баньяна представляли собой большие целлофановые контейнеры, которые наполнялись солевым раствором. В нем поврежденная конечность плавала, ни к чему не прикасаясь. Раствор должен был иметь строго определенную температуру, отклонение даже на один градус считалось недопустимым. Когда Брайони подошла, другая стажерка уже грела раствор на примусе, установленном на специальной передвижной подставке. Контейнеры следовало часто менять. Капрал Макинтайр находился в подвешенном состоянии, поскольку никакого прикосновения его кожа вынести не могла. Жалобно подвывая, он просил пить. Больные, страдающие ожогами, особо подвержены обезвоживанию. Губы у капрала были сплошь опаленными, распухшими, а язык так густо покрыт волдырями, что поить его через рот не представлялось возможным. Раствор, который пытались вводить капельницей, подтекал: поврежденные вены не удерживали иглу. Опытная сестра, которой Брайони прежде не видела, прикрепляла к стойке новый мешочек с жидкостью. Разведя в миске дубильную кислоту, Брайони взяла ватный тампон, собираясь начать обработку с ног, чтобы не мешать медсестре, искавшей вену на почерневшей руке капрала. Но та спросила:

— Кто вас сюда прислал?

— Сестра Драммонд.

Не поднимая головы, медсестра отрывисто сказала:

— Сейчас он слишком страдает. Не надо его трогать, пока я не введу гидрат. Идите займитесь чем-нибудь другим.

Брайони повиновалась. Она не помнила, сколько времени прошло после этого. Но когда ее послали за чистыми полотенцами, у входа в ординаторскую стояла та самая медсестра. Она тихо плакала. Капрал Макинтайр скончался. На его месте уже лежал другой раненый.

Сокурсницы Брайони и студентки второго года обучения работали уже двенадцать часов без отдыха. Сколько времени провели в палатах без перерыва настоящие медсестры, никто не знал. Позднее Брайони поняла, что навыки, которые она приобрела, оказались полезными, особенно привычка повиноваться, но истинное понимание того, что значит быть медсестрой, пришло только в ту ночь. Ей прежде не доводилось видеть плачущих мужчин. Поначалу это шокировало, но уже через час она привыкла. В то же время стоицизм некоторых солдат поражал и даже пугал ее. Мужчины, которых привозили в палаты после ампутации, заставляли себя отпускать шуточки: «Чем же я теперь буду лягать свою мадам?» Все тайны человеческой анатомии откровенно обнажились: выпирающие сквозь мышцы кости, кощунственный вид кишок или глазного нерва…

Соприкоснувшись с этой новой, сокровенной стороной действительности, Брайони усвоила простую и очевидную истину, которую умом понимала и прежде, которая ни для кого, собственно, и не была секретом: человеческий организм, как и любой другой, есть материальный объект, его легко повредить, но трудно исправить. Она на максимально возможное для себя расстояние приблизилась к полям сражений, ибо каждый раненый, которому она помогала, нес в себе частицу того, что составляет суть войны. Кровь, мазут, песок, грязь, морская вода, пули, осколки шрапнели, моторное масло, запах кордита, пропотевшая насквозь полевая форма, в карманах которой завалялись протухшие остатки еды с прилипшими к ним размякшими крошками шоколада «Амо»… Каждый раз, подходя к умывальнику с высоко расположенными кранами и хозяйственным мылом в мыльницах, она выскребала въевшийся между пальцами морской песок. Остальных практиканток своего курса Брайони воспринимала сейчас только как коллег, а не как подруг, она лишь мельком отметила, что одной из санитарок, помогавших подкладывать судно капралу Макинтайру, была Фиона. Порой, когда солдат, за которым ухаживала Брайони, особенно мучился от боли, она испытывала отстраненную нежность, которая позволяла ей, отвлекаясь от реальных страданий, без страха, как следует выполнять свою работу. Именно в эти часы она поняла, что значит быть истинной сестрой милосердия, и по-настоящему захотела овладеть профессией и получить личный жетон. Теперь она могла бы отказаться от писательских амбиций и посвятить себя работе в госпитале ради таких вот моментов возвышенной, обобщенной любви.

В половине четвертого утра, когда Брайони стелила очередную постель, ее позвали к сестре Драммонд. Чуть раньше она видела наставницу в моечной. Казалось, та была вездесуща и не гнушалась никакой работой.

— Помнится, вы немного говорите по-французски, — сказала сестра Драммонд.

— Всего лишь в школьном объеме, сестра.

Та кивком указала в угол палаты.

— Видите того солдата, который сидит на кровати? У него тяжелое ранение, но маску надевать не обязательно. Принесите стул, сядьте рядом, возьмите его за руку и поговорите с ним.

Брайони невольно почувствовала себя оскорбленной:

— Но я совсем не устала, сестра. Честное слово.

— Делайте, что я говорю.

— Слушаюсь, сестра.

На вид солдату можно было дать не больше пятнадцати, хотя Брайони уже заглянула в его карту и знала, что ему, как и ей, восемнадцать. Он сидел, обложенный подушками, и наблюдал за происходившим вокруг с каким-то непосредственным детским любопытством. Трудно было поверить, что он — солдат. У него было нежное лицо с тонкими чертами, черные брови, темно-зеленые глаза и пухлые мягкие губы. Белая кожа неестественно сияла, в глазах стоял нездоровый блеск, голова обмотана толстым слоем бинтов. Когда она приставила к кровати стул и села, он улыбнулся так, словно ждал ее, а когда она взяла его за руку, ничуть не удивился.

— Ну вот и ты наконец, — напевно растягивая гласные так, что она с трудом понимала его, сказал он по-французски. Рука у него была холодная и скользкая на ощупь.

— Сестра велела мне немного поболтать с вами, — ответила Брайони. Не зная, как по-французски будет «медсестра», она перевела слово буквально.

— Твоя сестра очень добра. — Он склонил голову набок и добавил: — Она всегда была добрая. У нее все в порядке? Что она теперь делает?

В его обаятельном взгляде светилось такое дружелюбие и такое мальчишеское желание снискать расположение, что Брайони оставалось лишь подыгрывать ему:

— Она тоже ухаживает за больными.

— Ну конечно. Ты же мне говорила. Она счастлива? Вышла замуж за того парня, который так ее любил? Знаешь, я не помню его имени. Надеюсь, ты меня простишь. После ранения у меня с памятью плохо. Но мне сказали, что она скоро восстановится. Так как его звали?

— Робби. Только…

— Так они поженились и живут счастливо?

— Ну… надеюсь, скоро так и будет.

— Как я рад за нее.

— Ты не сказал, как тебя зовут.

— Люк. Люк Корне. А тебя?

Брайони запнулась.

— Толлис.

— Толлис. Какое милое имя! — В его устах оно и впрямь прозвучало мило.

Отвернувшись от нее, он с легким удивлением медленно обвел взглядом палату. Потом закрыл глаза и начал что-то бессвязно бормотать. Скудный запас французских слов не позволял Брайони понять все, но она уловила: