Таинственное пламя царицы Лоаны - Эко Умберто

— Если мы их оставим тут, они в два счета развяжутся и позовут товарищей, — пробурчал Граньола.

— Я их убью прикладом. Не шумно, — прошептал казак. При мысли, что этих бедняг хотят убить, я оледенел.

Снова вступил Граньола и рыкнул в ответ: — А что за толк от этого, сучья плешь. Оставим их лежать, собаки нанюхают, и фрицы поймут, куда мы пошли. — Он был так взвинчен, что перестал ставить глаголы в инфинитив. — Разве что сбросить в тот обрыв, в обратную сторону с горы, не в нашу, пускай собаки вынюхивают, сколько хотят, тот склон, выиграем десять минут, может, и больше. Ямбо, там вправо, ты говорил, в нескольких шагах от ребристого валуна, край откоса? Давайте тащите их туда. Ты говорил, что кто двинется по этой тропинке, может, как нечего делать, слететь с горы в овраг? Ну, этого нам и надо. Пусть валятся со своими собаками. И покуда немцы разбираются с этим бардаком, мы будем уже в долине. Кто падает, тот обязательно разбивается насмерть, я из твоих слов понял?

— Нет, я… из моих слов… насчет обязательно я не уверен. Переломается, это точно. Ну, если голову стукнет о камень, то вряд ли выживет…

— Ты, чертов сын, сначала говоришь одно, а потом другое. Вот сбросим, а они живехонькие докатятся до низу обрыва, развяжутся, всполошат округу и воплями упредят своих, чтоб остальные не упали!

— Значит, бросать их надо мертвыми, — подытожил казак, который знал, как устроены вещи в этом пакостном мире.

Я стоял рядом с Граньолой и мог видеть его лицо. При бледности, какая была всегда, мне сказали бы, не поверил, что еще можно вдвое побледнеть. Глаза были закачены к небесам, как в экстазе. Профырчали, фр-фр, какие-то пули, пролетая на уровне голов, один из немцев ткнул что есть силы локтем в бок охранника, оба рухнули наземь, и казак взвыл от боли, потому что пленный немец двинул его головой по зубам, по всей видимости, фриц шел на любое, чтобы если не освободиться, то хотя бы нашуметь. Тут Граньола принял новое решение. Он сказал:

— Мы или они. Ямбо, если идти направо, через сколько шагов будет этот самый обрыв?

— Через десять. Десять моих. Твоих, думаю, восемь. Тронешь землю ногой. Это будет начало откоса. По откосу до кромки еще ровно четыре шага. Твоих для верности — не больше трех шагов.

— Делаем вот что, — произнес Граньола, повернувшись к старшине казаков. — Я иду вперед, двое ваших вслед за мной волочат фрицев. Пусть их держат крепко сзади за плечи. Остальные стоят и ждут нас.

— Что ты хочешь? — переспросил я его, стуча зубами.

— Заткнись, молчи. Тут война. Ты тоже жди. Это приказ. Понял?

Они ушли в правую сторону от валуна, в дымные пары. В fumifugium. Ждать пришлось несколько минут. Скатывались камни, и послышался глухой шум. Граньола с казаками возвратились из тумана уже без немцев.

— Можно идти. — Это Граньола. — Теперь по-быстрому. Он на ходу сжал мне руку в локте. Он сильно трясся.

Я посмотрел на него. На нем был надет свитер с высоким воротом. Поверх свитера на груди видно было ладанку, ножны для скальпеля. Он вытаскивал, значит, эту ладанку из-под свитера.

— Что ты сделал? — спросил я в слезах.

— Ты не думай про это. Это было правильно. Собаки унюхают кровь и стащат с обрыва прочих. Наше спасение. Иди, иди же скорее.

Видя мои глаза: — Они или мы. Двое или десять. Это война. Иди, иди же.

Через полчаса, подгоняемые остервенелым лаем собак за спиной, но с другого склона горы, убегая от этого лая, мы достигли наконец долины. Вот и дорога. Невдалеке грузовик Джиджо ждал нас в лесочке. Граньола махнул казакам: полезайте в кузов. — Еду с ними, сам их передам бадольянцам, — сказал он. Мне в глаза он не смотрел. Было видно, что торопится услать меня скорее. — Ты иди к себе домой. Был молодцом. Заслужил медаль. Об остальном не думай. Выполнил долг. Никакой вины. Вина не на тебе, а на мне ляжет.

Я вернулся мокрый, в поту, хотя и с холода, в полном изнурении. В своей комнате я уж готов был провести остаток ночи без сна, однако вышло еще хуже, я отключался на минуту-другую, дяди Гаэтано тут же выскакивали из нутра шкафа и танцевали с перерезанным горлом. Подскочила температура. Я должен исповедаться, должен, должен, должен, твердил я себе в забытьи.

Но главный ужас обнаружился, когда наступило утро. Поднявшись вовремя, чтоб попрощаться с отцом, я вел себя странно, и мама не могла никак понять, отчего я такой. Так, слово за слово, мы дотянули примерно до середины утра, и тут явился Джиджо и вызвал деда и Мазулу. Когда он прощался с ними через некоторое время, я ему махнул, он по пути свернул в виноградник и в разговоре сразу мне все выложил.

Граньола довез казаков до бадольянцев, затем на той же машине с Джиджо поехал обратно в Солару. Бадольянцы сказали, что ночами опасно перемещаться без оружия. Они прослышали, что под Солару подтягиваются чернобригадовцы, в подкрепление немцам, поэтому главное — осторожность. И выдали Граньоле карабин.

От развилки на Виньолетту, в два конца, туда и обратно, поездка заняла три часа. Они вернули машину на подворье кума Берчелли. И двинулись пешком в Солару. Вроде дело было сделано. Ни звука не было слышно. Они себе топали по дороге. Туман был сильный, но начинало светлеть, светало. Оба приходили в себя после ночных подвигов, говорили не таясь, громко, хлопали друг друга по плечу. Хлопали и не заметили, что во рву засада. Так и вышло, что чернобригадовцы взяли их тепленькими на ближнем подходе — в двух километрах от бурга. Тепленькими и с ружьями. Что ни пой… и что было петь. Их швырнули в машину, назад, между сиденьями, чернобригадовцев было пятеро, двое сели вперед, другие двое сели внутрь прямо к ним, еще один высматривал дорогу с подножки.

Их даже не связывали, двое чернобригадовцев с автоматами на коленях сидели над ними, а они были там вповалку как два мешка.

Как вдруг до Джиджо дошел какой-то странный звук, будто порвали холст, и в лицо ему брызнула липкая влага. Видно, фашисты тоже услышали хрип, засветили фонарь — и все увидели Граньолу с перерезанным горлом и со скальпелем в руках. Фашисты принялись метаться и богохульствовать, машину остановили и с помощью того же Джиджо вытащили Граньолу на обочину. Граньола был мертвый, или почти мертвый, повсюду кровь. Подошли те трое — один с подножки, двое из кабины. И все ругались друг с другом. Что надо было доставить живым. Что его разговорили бы в комиссариате. Что их теперь сдадут в арест за то, что не связали задержанного при транспортировке.

Пока они ругались над трупом Граньолы, они, наверно, упустили из виду Джиджо. Тогда он сказал себе — сейчас или никогда. Он прыгнул вбок, через ров, где, ему помнилось, водоямина под кочкой. Те выпустили вслед очередь, но он уже скатывался кубарем в канаву, а оттуда в ближайший лес, в глушь. В тумане легче было бы отыскать иглу на сеннике. Фашистам не было расчету поднимать большой хай, лучше им было поздорову свалить подальше тело Граньолы и двигать в свой комиссариат, создавши видимость, будто бы ночью никого не задерживали, тогда никто с них ничего и не спросит.

Так что утром, когда машина Черных бригад отбыла в расположение немцев, Джиджо с ребятами отправился на место событий, они пошарили по канавам и рвам и быстро нашли Граньолу. Соларский священник не согласился отпевать покойника в церкви, как анархиста и самоубийцу. Но дон Коньяссо сказал, что отпоет в молельне, потому что господу виднее, как с кем поступать. Виднее, чем его священникам.

Граньола был мертв. Он спас казаков, отправил домой меня, потом умер. Я превосходно понимал, как это было. Он мне неоднократно рассказывал это — превентивно. Он был слабак и боялся, что, если его возьмут и станут пытать, он выдаст, подставит под удар товарищей. За них и умер. Вот эдак. Шурхх… Как резал пленных немцев. Немедленно — возмездие. Сильный номер слабака. Расплатился за единственное насилие. И избавился от угрызения, которое не имел сил терпеть. Вдобавок всем вставил — фашистам, немцам и господу — одновременно. Так просто. Шурхх.

А я был жив. И не мог себе простить этого.

И тут поплыли воспоминания, будто раздернулся туман. Лежу и вижу: партизаны с победой входят в Солару. 25 апреля слышим, что освободили Милан. Люди высыпали на улицы. Партизаны стреляют в воздух. Партизаны въезжают в город, облепивши крылья драных полуторок. Через несколько дней, я вижу, по аллее конских каштанов на велосипеде катит к нам в Солару незнакомый военный в оливково-зеленой униформе. Отрекомендовывается: бразилец. Он с веселым видом приехал посетить нас, как экзотическую местность. Как, бразильцы тоже воюют в армиях союзников? Нам это было до тех пор не известно. Странная война. Drôle de guerre.[343]

Проходит какая-то неделя, вступает первое подразделение американцев. Все они негры. Натягивают палатки посередине двора молельни. Мы сразу становимся друзьями. Главный мой друг — капрал, католик, у него в кармане мундира уложен образок Святого Сердца.[344] Он дал мне газеты с комиксами про Лила Абнера и Дика Трейси. Он дал мне несколько жвачек. Я жевал эти жвачки бесконечно, вынимая перед сном изо рта и храня в стакане, как старушки вставную челюсть. Капрал дал мне понять, что хотел бы попробовать спагетти. Я в восторге, приглашаю его домой, Мария собирается сготовить аньолотти и соус из мяса зайца. Но только мы заходим в дом, мой капрал замечает, что в саду — другой черный, этот другой — в звании майора. Капрал ретируется в смущении.