Вальс с чудовищем - Славникова Ольга

Это было особое священнодействие; псевдо-Вика признавалась, что на качелях она «мечтает», но никогда не говорила, о чем. Вероятно, она относилась к особенной породе крупнотелых женщин, у которых их настоящее «я», в обратной пропорции к грубому кувшину плоти, остается очень маленьким и никак не совпадает с внешним обликом, о котором такие женщины почти не помнят, покупая себе хорошенькие платьица сорок четвертого размера; эта-то малышка, упрятанная в теле псевдо-Вики (чье строение, сказать по правде, напоминало неолитическую Венеру), – она-то и попискивала от восторга, когда ее подхватывала на секунду витающая в небе невесомость. Было что-то, несомненно, детское в этом желании попасть на ручки; вероятно, присутствовало в вибрации подлетов и провалов и что-то детски-эротическое: юбка становилась пугающе легка, иначе, чем обычно, приливала кровь, сладкой слабостью прохватывало в животе. Однако краткое парение над крыжовником и забором имело и прямое отношение к небу, начинавшемуся, как видно, не так высоко: залетая в нижний из его магнетических слоев, псевдо-Вика какую-то секунду принадлежала не своему хозяйству и бурчавшим при поливе, хорошо ощипанным грядкам, а блаженному миру рассеянных облаков, бывших в эту минуту как бы сквозной волокнистой проекцией всего ее простертого существа, так что казалось – еще чуть-чуть, и она останется среди этого растворения, среди плавного взаимодействия сомлевших облачных протяженностей и мотавшихся на какой-то небесной привязи древесных вершин. Мне кажется, что самое чувство движения, скорости было у псевдо-Вики чувством духовным. Однажды эта чудачка, побывав в Италии (притащив себе оттуда чемоданище узеньких, будто колготки, трикотажных кофточек), рассказывала, что заходила в собор (в какой, не помнит) и в том соборе был удивительный купол, расписанный розовыми и синими фигурами, – и псевдо-Вике, осчастливленной этим сиянием и этой высотой, вдруг так захотелось, чтобы это была карусель!

***

В общем, Володя с псевдо-Викой катались и попали в дорожно-транспортное происшествие, после чего их тайное стало явным. Из-за этой явности выходило как-то неприлично говорить на псевдо-Викиных поминках о Володиной судьбе: для меня так и осталось неизвестно, выжил или нет безобидный мужик, потихоньку веривший в Бога и понимавший Библию как взрослый, обязательный к прочтению букварь. С уходом псевдо-Вики от меня ушел весь этот мир дешевого частного изобилия, мир продуктовой оптовки и душных, полных и зимою мягкой пьяной мошкары, подвальных складов, мир простых, как три рубля, торговых людей, надевающих на себя все то, чем торгуют их коллеги и знакомцы на вещевых, таких же изобильных рынках. Во время поминок, проходивших почему-то дома, в страшной тесноте вокруг уродливо составленных столов, псевдо-Антонов держался неестественно прямо и сидел у всех на виду, точно осознавал себя в действительности стоящим вертикально, с какой-то неловкой уступкой подвернувшемуся стулу. Среди зареванных в радугу торговых женщин, успевавших деловито шмякать по тарелкам похожие на каши жирные салаты, и пары-тройки собственных его, псевдо-Антонова, коллег, бледных товарищей с узкими залысинами, сильно потевших от тепловатой водки, – сам хозяин квартиры и мероприятия выглядел, словно плохой актер на репетиции, не знающий текста. Пару раз он вдруг впадал в велеречивую торжественность, но по большей части помалкивал, демонстрируя как бы хорошие манеры во время еды, но то и дело роняя что-нибудь под стол, – в то время как его дряблый замшевый пиджачок валялся на диване уже совсем по-холостяцки. Почему-то подкладка пиджачка была ужасного, раздражительно-розового цвета (о, эти несуразные подкладки псевдоантоновских вещей, эти попугайские перья, мелькавшие на нем как раз тогда, когда ему хотелось производить только самое серьезное внешнее впечатление!). Какая-то сухонькая женщина, сидевшая около, все старалась потихоньку укрыть эту плотскую, полостную розовость, упаковать ее в верхнюю шкуру, чтобы ничего снаружи не было заметно, – а у самой виднелась на плече бретелька комбинации с нищенским кружевцем, похожим на грязный газетный клочок. Тут же находился и сын псевдо-Вики и псевдо-Антонова, угрюмый бровастый мальчик одиннадцати лет, сосредоточенно сосавший, стакан за стаканом, бурую глухую пепси-колу, вряд ли ощущая привычный вкус, а скорее что-нибудь странное, подслащенно-болотное, отдающее в нос тяжестью залившейся воды. Взрослые, протискиваясь мимо, норовили погладить ребенка по жесткой макушке, но тот машинально бодался и неуверенно кривился, пуская в стакан коричневую длинную слюну. Буквально на днях он получил от матери компьютер, радость еще распирала это юное существо, – но теперь получалось, что компьютер отменен, хотя и не исчез, и ребенок не знал, как себя вести. До него еще не дошло, что он остался лишним, ничьим, – раздирающим сердце фактом действительности, от которого совершенно некуда деваться, который никак нельзя проигнорировать. Теперь наконец сделалось понятно, откуда в романе взялся ребенок: для него заранее было готово место, существовал одиннадцатилетний призрак четырехлетнего героя, тоже со своей игрушкой, словно в одночасье устаревшей. Пока за стеною бубнили и звякали поминки, выключенный компьютер чужеродно серел в соседней маленькой комнате, покрываясь первым пушком заброшенности; время от времени ребенок, в тщетных поисках уединения, приходил к себе и тихонько сидел, смутно отражаясь в темном экране монитора, свесив руки между расставленных коленок. Собственно, в маленькой комнате больше негде было посидеть: на кровати, завалив и беленькую подушку, горою лежали чужие шубы и мужские темные пальто.