Чай с птицами - Харрис Джоанн

Но любовь не купишь жертвами. Принц нашел любимую своей породы — земную принцессу со свеженькой мордочкой, а русалочка умерла в одиночестве, изувеченная и немая; она не могла вернуться к своим, не могла даже оплакать свою потерю.

Что он ей обещал? Какими словами? Как я уже сказал, я могу только гадать. Но точно могу сказать, что вторники нынче уже не те. Исчезла радость, исчезло волшебство, осталась обычная толпа уродов, даунят и калек; и хотя вода все еще бирюзовая, и солнце в ясные дни все так же сияет сквозь стекло, будто благословение, мы не замечаем этого, как замечали раньше, в те дни, когда Флиппер еще плавала. Потому что в бассейне Флиппер была не просто «не хуже нормальных людей»: она была лучше их, несравнимо лучше. И она была одной из нас.

Но порой, когда ночи становятся длинней и холодней и мои легкие, кажется, уже не могут качать воздух так, как раньше, я думаю о ней — и сомневаюсь, была ли она на самом деле. И хотя я не большой любитель Вечных Истин и всякой такой ерунды, мне кажется, что Этот, наверху, специально насовал дефектов в чертежи, по которым нас делают: что-то вроде предохранителя, который перегорает, стоит нам начать заноситься не по чину — слишком сильно надеяться или чересчур радоваться. Засунул этот предохранитель поглубже, чтобы его никак нельзя было выковырять, и стал ждать, как обернутся дела, слегка улыбаясь, словно тайно злорадствующая акула.

Каждый вторник в спортивном зале «Дело в теле» — день уродов. Но теперь мы почти не плаваем. Вместо этого мы молча сидим и смотрим на Туфельмана. Он плавает взад-вперед, раз за разом, яростно работая руками и ногами и гоня волну. За последние несколько недель ему стало намного лучше — руководство спортзала даже поставило его в известность, что он может не ограничивать свое посещение вторниками, но он все еще приходит, словно хочет этим что-то доказать себе или нам. Он всегда молчит. Но иногда в аквариумной тишине длинного бассейна за плеском и хлюпаньем одинокого пловца мне чудятся звуки, похожие на рыдание, а иногда я вижу дорожки сбегающих капель под тонированными стеклами плавательных очков — может, это просто конденсат, а может, и нет. Хотя какая разница; в нем что-то сломалось, у него внутри какая-то неисцелимая рана, как тогда сказала Флиппер. По вторникам он плавает в пустом бассейне — лицо красное, ноги ходят как поршни, в легких жжет. Но теперь ему никогда за ней не угнаться. И каждый вторник в два часа мы смотрим, как он выходит из воды, — выстроившись в колясках, словно расстрельная команда, и те, кто еще в компост ментисе, скандируют, уставившись на него, одно и то же слово, раз за разом, тихо, без всякого выражения, а другие просто смотрят; и Туфельман едва заметно опускает голову и идет мимо нас, не глядя по сторонам, и длинные, тонкие ноги несут его прочь от бассейна, к душевым.

Никто не знает, зачем он приходит; никто не знает, о чем он думает, уходя в реальный мир. Кроме, может быть, Флиппер, но она не скажет, хотя она смотрит ему вслед сквозь завесу волос (роскошных рыжих волос, которые в другой жизни могли принадлежать русалке), и только когда мы все уже уходим, встает и ковыляет прочь, крохотными, мучительными шажками, на новых розовых ногах.

РЫБА

У неаполитанцев есть пословица: «Пробудешь в Неаполе ночь — возненавидишь его; пробудешь неделю — полюбишь его; пробудешь дольше — останешься навсегда». Этот рассказ — предостережение.

Еще недели не прошло, как Мелисса с Джеком поженились, а уже начались проблемы. Свадьба была точно как хотела невеста: пятьсот гостей, белые розы и гипсофилы, два карата в желтом золоте, торт, украшенный с большим архитектурным мастерством, чем иные офисные здания, и двадцать четыре ящика (бюджетного) шампанского; все оплачено родителями невесты и запечатлено для вечности самым дорогим фотографом Южного Кенсингтона.^[70]

Тем не менее на третий день медового месяца Джек начал замечать в молодой жене все большую раздражительность.

Конечно, это не его вина, что гостиница слишком маленькая, а на улицах так людно и что у Мелиссы украли сумочку во время первого же выхода в город. Тем более он не виноват в том, что в большинстве неаполитанских ресторанов не могут или не хотят готовить в соответствии с потребностями Мелиссы — вегетарианки, не переносящей лактозу и, главное, пшеницу, — или хотя бы понять, чего она требует; в результате, хотя эти три дня она почти ничего не ела, живот у нее болезненно раздулся, и местные женщины (дружелюбные, и даже, пожалуй, слишком) взяли привычку дружески гладить ее по округлости и спрашивать на ломаном английском, когда должен родиться bambino.^[71]