Дом моделей - Кабаков Александр

Володя стал ездить в командировки реже, с Гоголевского бульвара возвращался хмурый, ел молча, ложился, смотрел всякую муть по видику – бегал какой-то полуголый, со вздутыми бицепсами, стрелял непрерывно... Потом муж засыпал, во сне тяжело храпел, бормотал... С Юрой встречаться стало совсем трудно, он получил разрешение, бегал оформлять всякие бумажки, а вечером было просто невозможно, да и днем Володя мог вернуться в любую минуту. Однажды удалось – начались какие-то большие учения, о которых писали в газетах. Юра пришел с утра, она отпросилась со службы, набрала кучу книг для работы будто бы... Юра принес кассету, она уже давно просила, никогда не видела, а попросить Володю, хотя была уверена, что он сам где-то смотрел, – с его прямым ртом и блекло-золотыми звездами, словно приросшими к плечам, – было невозможно. Пошли в спальню, включили видик. На экране забарахтались, красно-мясное, мутное, чудовищно увеличенное, полезло с экрана ее давнее безумие, ее бедствие, болезнь... Она старалась не всматриваться и все же замечала все, покрывалась холодным потом, почти теряла сознание и уже извивалась сама, тащила к себе его, открывала рот, словно засыпающая рыба, и одной рукой прижимала его все крепче, а другой не оставляла себя в покое, но от этого заходилась еще сильнее, круче, болезненней.

Входная дверь открылась. В ту же секунду она уже знала, что делать. Всю Юркину одежду – одним броском в окно... Сумки с ним сегодня не было, так... Еще носки, хорошо... Теперь иди, иди, да не бойся же, смотри, здесь крыша в полуметре, давай, все, пока, привет. Володичка, не могу, сил моих нет больше от этой жары, лежу, ну, устал? Иди, раздевайся, полежи немного, потом я тебя кормить буду...

Он стоял на раскаленной крыше, переминаясь, словно на пляже в середине дня. Никто его не мог здесь увидеть – он прижался к простенку, крыша этого крыла была обширна, а по краю ее стояли, словно защищая его от всего мира каменной шеренгой, юноши и девушки с книгами и глобусами, с теннисными ракетками и винтовками, с отбойными молотками и скрипками, а между юношей и девушкой обязательно были колосья, и звезды, и каменные стяги, и снова колосья. Небо над ними было светлое-светлое, почти без синевы, словно насквозь прожигало синеву страшным солнцем, и она расползалась, как синтетика под утюгом, сползла к самому горизонту.

Он заглянул в окно. На кровати лежала его женщина – голая, мокрая от пота, выступившего еще под ним, розовые и рыжевато-желтые колечки коротких волос просвечивали над глубокой складкой, притягивающей солнце. Рядом с ней лежал генерал в полной боевой форме, в портупее, в сапогах, и пыльные звезды сверкали на его погонах зеленоватым золотом.

– Я улетаю, – сказал Юра. – Если хочешь, летим вместе, я могу тебя взять.

Женщина повернулась на бок, молча перелезла через генерала, причем груди ее проползли точно по его немногочисленным – мирный генерал – планкам, слезла с кровати и пошла к окну.

– Ладно, – сказала она, – уговорил, сионист. Летим... Только, чур, всю дорогу целуемся.

– Идет, – сказал он.

– Стойте, – сказал генерал. – Вы будете сбиты при попытке пересечения государственной границы! Я, конечно, могу позвонить Коле Афанасьеву из управления пэвэо, все же кадетами вместе учились, но при одном условии: как только обживетесь, пришлете мне еще двухкассетничек какой-никакой. Хоть «Санио», только ватт на двадцать пять, ладно? Иначе – стреляю...

Он, не вставая, расстегнул кобуру и вытащил «макарова». Но было уже поздно...

Они летели над городом, обнявшись. Пули маломощного пистолетика прошли далеко, не причинив им никакого вреда. Жара стояла страшная, и они еще раз порадовались, что не успели одеться. Они вцепились друг в друга, руки их были скрещены, ее крепкий кулачок сжимался все сильнее, его пальцы втягивало еще глубже...

– А у Шагала все евреи летают, – сказал он.

– И невесты, – сказала она.

– Правда, не с высотки, – сказал он, и оба расхохотались.

От жары в тот день у многих горожан звенело в ушах. Они поднимали глаза к светлому небу и с надеждой смотрели на два небольших облачка. Но облака были слишком светлы для дождевых.

САЛОН

По дембелю Владимир вернулся в ноябре. А уже с нового года стал работать в милиции, в своем же звании – старший сержант – обычным постовым в линотделе железнодорожной станции. Не ждал он от этой службы никаких особых благ, а желал только одного: принять участие во всеобщем и повсеместном наведении порядка, такого устройства вещей, чтобы каждый человек на своем месте занимался своим делом, а после шел в свою квартиру, к матери с отцом или к собственной семье с детьми, участвовал в самодеятельности, занимался спортом, грибы собирал, читал художественную литературу... Короче, чтобы жили люди, как люди, а не болтались без толку алкаши по магазинам, не тащили бы все, что под руку попадет, из подходящих грузов, вели бы себя культурно и тактично. С того дня как Владимир помнил себя взрослым, то есть лет с одиннадцати, он всегда только этого и хотел, и добивался – в оперотряде и на действительной тоже. Хотя, конечно, там были не алкаши, и приводить тех, с автоматами и гранатометами, в сознательное состояние приходилось другими способами. Этим способам он учился так же старательно, хотя и без особого удовольствия, как заправлять постель, укладывать учебный парашют и разбираться в обстановке на раздираемом империалистическим вмешательством Востоке. Главное – была цель: чтобы все люди, и у нас, и в братских странах за рубежом, жили как положено, в порядке, трудовой дисциплине, взаимном уважении и тактичном, чутком отношении друг к другу.