Одиночество в Сети - Вишневский Януш

– Я сегодня собрал для малышки на набережной кучу денег. Мне захотелось как-то отметить это, вот я и скосил для нас чуток травки, – объявил он и протянул самокрутку Якубу.

– Помни, это нужно втягивать в себя, а не пыхтеть, словно ты докуриваешь «Мальборо» под душем. Ты должен удерживать этот дым в легких и в желудке, сколько сможешь, чтоб он проник в тебя до самых костей.

Марихуана оказывала на Якуба совершенно необыкновенное действие. Уже через несколько минут он впадал в состояние радостного и сладкого оцепенения. На все смотрел свысока и издалека. Напряжение пропадало, как после удачного сеанса аутогенной тренировки, и он готов был смеяться над чем угодно. Поводом для смеха могли стать пролетевшая птица, звонок в дверь, свистящий чайник на кухне. Как-то он курил у себя в кабинете в качестве исключения в полном одиночестве – марихуана подобна алкоголю, человек предпочитает отравляться ею в компании – и вошел в состояние, в котором, как казалось ему, вовсе не нужно дышать. Невероятное, неописуемое ощущение! Некая эйфорическая легкость. Как будто кто-то внезапно снял с него рюкзак, полный свинца, который он тащил из Кракова в Гданьск и дошел уже почти до Торуня. После того случая Якуб начал подозревать, что растение это может быть очень небезопасным. А еще он впервые в жизни осознал, какого труда требует порой обыкновенное дыхание. Вторично он понял это, когда умирала его мама.

Он и Джим сидели, опершись о шлюпку, Ким лежала на палубе, положив голову Джиму на колени.

Она расстегнула блузку и открыла солнцу декольте. На ней был желтый кружевной лифчик, того же цвета, что и огромные подсолнухи на коричневой, до земли, юбке с разрезом слева. Когда она ложилась, то повернула юбку так, чтобы разрез оказался спереди, и высоко подтянула ее. Джим сидел с закрытыми глазами и посасывал косячок, приклеившийся к нижней губе. Правой рукой он гладил распущенные волосы Ким и ее губы, а левую засунул ей между широко раздвинутыми бедрами, медленно проводя пальцами вверх и вниз по атласным трусикам того же цвета, что юбка. Иногда, когда его мизинец касался рта Ким, она приоткрывала губы и ласково его посасывала.

Прислушиваясь к легкой вибрации, вызванной вращением огромного пароходного колеса, Якуб в молчании смотрел на медленно проплывающий лесистый берег Миссисипи и представлял себе секс с Ким. В этот миг Джим подал ему новый косячок, но теперь тот был единственный и переходил по кругу. Якуб посмотрел ему в глаза и неожиданно для себя сказал:

– Джим, а знаешь, если бы моя мама была жива, то сегодня у нее был бы день рождения. Кстати, а когда день рождения у твоей мамы?

– Точно не знаю, – ответил удивленный Джим, отворачиваясь от него.

– Как это не знаешь? Не знаешь, когда родилась твоя мать?

– Она сама этого точно не знает, – раздраженно бросил Джим.

Ким широко распахнула глаза. Она взяла левую руку Джима, лежавшую на ее трусиках, поднесла ее к губам. Нежно поцеловала и прошептала:

– Расскажи ему о своей матери.

Джим вырвал руку. Достал сигарету, прикурил и глубоко затянулся. Потом вскочил и, не произнеся ни слова, ушел.

– Я вовсе не хотел его обидеть, – сказал Якуб Ким.

– Ты его и не обидел. Просто ты спросил его о том, что он хотел бы забыть. И притворяется, будто забыл. Предо мной тоже. А я перед ним притворяюсь, будто забыла. Но ты новенький и не знаешь правил игры. Не беспокойся, скоро он вернется. Сейчас он, наверно, заправляет в себя понюшку кокаина в сортире на носу.

Несколько минут они сидели молча, глядя на мутную зеленую воду Миссисипи. И вдруг услыхали голос Джима. Он стоял над ними, опершись на релинг. В правой руке он держал початую бутылку красного вина.

– Я хотел купить виски, но у бармена на этой калоше лицензия только на торговлю пивом и вином, – сообщил он.

– Так вот, Якуб, я вернулся, чтобы рассказать тебе короткую интимную историю Соединенных Штатов. Слушай внимательно, потому что этого ты не прочтешь ни в одной книжке об этой изовравшейся стране.

В июне тысяча девятьсот тридцать четвертого года хозяин самой крупной типографии в шикарном вашингтонском районе Джорджтаун спросил своего единственного, тогда уже сорокапятилетнего сына, почему у того до сих пор нет детей. Задавший этот вопрос был владельцем настоящей типографской империи и очень беспокоился о наследниках, тем более что собственного сына считал самой большой неудачей своей жизни. И на то у него были все основания. Сын не закончил ни одной школы, хотя начинал учиться поочередно в четырнадцати разных заведениях, не считая краткого пребывания в интернате в Швейцарии, из которого был исключен уже через три недели.