ХРАМ НА РАССВЕТЕ - Мисима Юкио

Если сознание собственной необходимости есть признак гордой любви, то никто лучше госпожи Цубакихара, которая абсолютно не замечала своей необходимости, не мог бы утешить самолюбие Иманиси. Она полюбила этого сорокалетнего мужчину «как сына».

Иманиси совсем не отвечал представлениям о молодом, цветущем, вальяжном мужчине. Он страдал несварением желудка, постоянно простужался, имел бледную дряблую кожу, на высокой фигуре нигде не играли мышцы, его тело напоминало длинный, болтающийся пояс — его даже покачивало при ходьбе. Одним словом, он был типичный интеллектуал.

Любить такого человека, должно быть, очень тяжело, но госпожа Цубакихара полюбила его с такой же легкостью, с какой она слагала плохие стихи. Было очевидно, что она бездарна. Простодушие, с каким она говорила, что любит слушать критику, позволяло ей с радостью выслушивать бесконечные замечания Иманиси в свой адрес по любому поводу. Она считала, что признавать любую критику — это кратчайший способ достичь совершенства.

На самом деле прямо-таки студенческая привычка госпожи Цубакихара вести в спальне серьезные разговоры о литературе и поэзии ничуть не надоедали Иманиси, он тоже для декларирования своих идей выбирал подобные ситуации и в этом смысле ничуть не уступал ей. Странное смешение откровенного цинизма и незрелости было причиной выражения болезненной молодости, вспыхивавшего на лице Иманиси. Госпожа Цубакихара верила в то, что Иманиси с удовольствием говорит вещи, которые ранят людей, потому что сам необычайно чист.

Они всегда использовали для своих свиданий недавно построенную аккуратную японскую гостиницу в районе Сибуи. Все номера в гостинице были изолированы друг от друга, протекавшая там речка пересекала отдаленный внутренний дворик и делала комнаты еще более уединенными. Все было новое, чистое, и вход не бросался в глаза.

Шестнадцатого июня около шести вечера, когда они направлялись туда, у станции Сибуя дорогу такси преградила толпа, и таксист отказался ехать дальше. Пешком до гостиницы было минут пять, поэтому Иманиси и госпожа Цубакихара вышли из машины.

Толпа пела «Интернационал». Видны были лозунги «Долой закон о подрывной деятельности», с моста над рекой Тамагавой свисал кусок материи, на котором было крупно написано «Америкашки — вон!». Люди, толпившиеся на площади, были возбуждены, на лицах оживление, готовность в любую минуту устроить погром.

Госпожа Цубакихара трусливо пряталась за спину Иманиси. Иманиси чувствовал, что от страха и волнения ноги невольно несут его к толпе. Свет фонарей, беспорядочно ложившийся под ноги двигавшихся по площади людей, шарканье подошв, напомнившее звуки внезапного ливня, выкрики, разорвавшие хор поющих голосов, нестройные аплодисменты — над толпой вставала ночь смуты. Это напоминало Иманиси, который часто болел, лихорадку, возникавшую при резком повышении температуры. Обычно в теле появлялось ощущение, будто с него, как с зайца, содрали шкурку и обнажившаяся красная плоть открыта миру.

— Полиция, полиция, — понеслись голоса, и строй собравшихся смешался. Хор, поющий «Интернационал», бывший до этого единой волной, рассыпался и вновь собирался в разных местах, как лужи после ливня. Громкие вопли разбрасывали эти лужи, поющая толпа теперь напоминала толпу в час пик. Белые полицейские грузовики ринулись вперед и остановились у памятника преданной собачке Хатико, из грузовиков саранчой в темно-синих шлемах посыпались полицейские из резервных отрядов.

Иманиси, задыхаясь, сжимая в своей руке руку госпожи Цубакихара, бежал, увлекаемый толпой. Когда они добрались до торговой улицы на противоположном берегу реки и смогли передохнуть, Иманиси был просто потрясен своими неожиданно открывшимися способностями к бегу. Это он-то был в состоянии мчаться. И сразу участилось сердцебиение, заныло в груди.

Страх же госпожи Цубакихара, как и ее печаль, имел определенные формы. Прижав к груди сумочку, она с отсутствующим видом держалась вплотную к Иманиси, по ее напудренным щекам скользил свет неоновых фонарей, и казалось, страх сам собой обратился в перламутр.

Иманиси, и без того высокий, поднялся еще и на цыпочки и вглядывался в шумевшую, бурлившую площадь перед вокзалом. Оттуда неслись рев и крики, а большие подсвеченные вокзальные часы спокойно показывали время.

Разлился последний благоуханный аромат. Мир становился ярко-красным, словно глаза после бессонной ночи. Иманиси казалось, что он слышит странный шорох — он как будто стоит в помещении, где шелковичные черви наперегонки пожирают листья.