Вальс с чудовищем - Славникова Ольга

«Принести воды?» – наивозможно мягким голосом спросил Антонов, понимая, что вода, эта извечная основа жизни и утешения, не обладает ни градусами, ни витаминами, что она пуста и нейтральна по отношению к несчастью, которое на всех безысходно обрушилось. Наталья Львовна мокро хрюкнула и нехотя кивнула. Антонов, уже совершенно одетый, как бы впервые не скрываясь в этой квартире, быстро прошел мимо надоевшей роскоши на вчерашнюю кухню; там дряблые дырявые куски арбуза, похожие на индюшачьи гребни, стояли в скользких семечках и в своей кровянистой воде, засыхал измятый и прорезанный до дна миндальный торт, а на стене старательно стучали, показывая половину десятого, круглые, величиной с десертную тарелку, глупые часы. С трудом отыскав среди хаоса относительно чистую кружку, Антонов слил в нее из чайника всю, какая оставалась, кипяченую вчерашнюю водицу, вылезшую вдруг наружу вместе с мелким донным мусором. Осторожно перенося излишнее к раковине, Антонов поскользнулся, сплеснул, угодил на мокрое носком – и тут почувствовал, что вторично вступил в один и тот же ужас и что вода содержит в растворенном виде – смерть, как это уже было однажды в мокрой и затоптанной тещи-Светиной квартире, где вдобавок ко всему жиденько лилось из недозавернутого крана и в комнатах не было Вики, бывшей в больнице. Трясением головы отгоняя отчаяние, Антонов понес остатки воды Наталье Львовне – со смутным чувством, будто собирается дать своей кратковременной женщине какой-то обыденный яд.

К счастью, Наталья Львовна уже не думала о воде. На полу, благодаря открытому и хлынувшему шкафу, стало еще больше разбросанных вещей, а Наталья Львовна, облаченная в жесткое джинсовое платье, сшитое словно из больших полотнищ серого картона, морщилась перед зеркалом, застегивая на дряблом горле тугую кнопку. «Мы сейчас поедем в больницу, – сдавленно произнесла она, не глядя на Антонова. – Но сначала заскочим в офис. Это ненадолго, на пятнадцать-двадцать минут». Говоря так, кивая сама себе, она развинтила помаду, и свирепый процесс наведения алого глянца, сопровождаемый оскалами и жевками, как будто Наталья Львовна хотела съесть перед зеркалом собственный рот, дал понять Антонову, что женщина настроилась на какую-то – возможно, воображаемую – борьбу. Подтверждая его догадку, Наталья Львовна кинулась к постели, зарылась рукой в ее оскверненные шелка и перевела из-под насупленной подушки в раскрытую сумку что-то увесистое и ценное. Уже у лифтов, когда хозяйка квартиры спускала туда же блескучую, словно специально для сороки, связку каких-то очень фирменных ключей, Антонов увидал между косметичкой и платочком самодовольное рыльце револьвера. Он усмехнулся, подумав, что вряд ли Наталья Львовна в точности знает, для чего взяла с собой любимый сувенир. Еще Антонов подумал, что, наверное, несет какую-то мужскую ответственность за происходящее и за то, что, возможно, произойдет, что он обязан отобрать у женщины заряженное оружие, – но все это были чужие и общие мысли, относящиеся к какому-то абстрактному высокопарному мужчине, но вовсе не к Антонову, который был сейчас лишенным значения призраком, способным разве что явиться некой видимостью в больнице или в офисе ЭСКО, но не способным ни на что повлиять.

***

В машине они молчали, и у каждого с его стороны проходил за стеклами его отдельный пейзаж, наспех собранный из частичных, грубо обрезанных вещей. Антонов знал, что с мобильного телефона можно позвонить в больницу прямо из автомобиля, но не решался попросить об этом Наталью Львовну. Женщина недвижно глядела вперед, на дорогу, крутившуюся под колесами, словно бобина неровно намотанных ниток, и крепко держала руль обеими руками, на которых Антонов видел пухлые следы не одного, а нескольких укусов: следы прививок от бешенства, которое все равно горело в ее расширенных, редко и внезапно моргающих глазах. Антонов ничего не говорил: ему казалось, что не то что для телефонного звонка, а для обмена даже парой слов им пришлось бы тормозить и парковать послушный «вольво» на какой-нибудь неудобной обочине, в одной из вытянутых луж, жиревших на еженощных дождях и лежавших вдоль тротуаров на своих дегтярно-черных невысыхающих подстилках. Антонову хотелось, чтобы все события, которые сегодня произойдут, произошли бы как можно скорей; он ловил себя на том, что дождавшийся его в машине окоченелый роман задумчиво качается в его ладонях, как если был бы полностью прочитан и теперь вызывал какие-то мысли; ему мерещилось, что и все остальное на сегодня может оказаться таким же иллюзорным и вечером он обнаружит, что как будто ничего и не было и едва ли стоило просыпаться, чтобы вспомнить: Вика искалечилась и может умереть.