Кожа для барабана, или Севильское причастие - Перес-Реверте Артуро

Он долго рассматривал свое отражение в темном стекле двери. Волосы с густой проседью, подстриженные очень коротко, как у солдата – хорошего солдата, каким он когда-то был. Худое лицо, которому срочно требовалась бритва. Черно-белый стоячий воротничок, уже неспособный оградить его от чего бы то ни было. То был длинный путь, и, проделав его, он вновь оказался на волнорезе, исхлестанном струями дождя, и водяные капли вновь стекали по холодной руке, такой же беззащитной, как рука ребенка, вцепившаяся в нее. Как руки, оставшиеся от уже не существующего стеклянного Христа, когда все остальное превратилось в обрамленную свинцом пустоту на витраже, который упорно пыталась восстановить Грис Марсала.

С другой стороны вестибюля открылась дверь, и до Куарта донеслись голоса. Повернувшись, он увидел, что к нему идет Симеон Навахо: его красная гарибальдийская рубашка была невыносимо ярким цветовым мазком на фоне окружавшей его стерильной белизны. Куарт вернул пустую чашку дежурному и пошел навстречу старшему следователю, который на ходу вытирал руки бумажным полотенцем. Он только что вышел из туалета; влажные волосы были гладко зачесаны назад, видимо, там же заново стянутые на затылке в тореадорскую косичку. Вокруг глаз Навахо лежали тени усталости, круглые очки съехали на кончик носа.

– Ну, все, – объявил он, бросая скомканное полотенце в мусорную корзину. – Он только что подписал заявление.

– Он по-прежнему утверждает, что убил Бонафе?

– Да, – пожал плечами Навахо, как будто извиняясь за то, что все сложилось именно так. Такое случается, говорил этот жест; ни вы, ни я в этом не виноваты. – Мы его спрашивали и относительно двух других смертей – для порядка: просто так полагается. Так вот, он ничего не признает и ничего не отрицает. А жаль: эти дела были уже закрыты, а теперь нам снова придется поднимать их…

Он сунул руки в карманы, подошел к двери и остановился там, глядя на безлюдную улицу.

– Честно говоря, ваш коллега не очень-то общителен. Почти все время он отвечал только «да» и «нет» или вообще молчал, как ему советовал адвокат.

– И все?

– И все. Даже когда мы устроили ему очную ставку с сеньорой… или сеньоритой… в общем, с сестрой Марсала, он и глазом не моргнул.

Куарт посмотрел на дверь:

– Она все еще там?

– Да. Подписывает последние бумаги, вместе с этим адвокатом, которого вы прислали. Через пять минут она сможет уйти.

– Она подтверждает признания дона Приамо? Навахо поморщился:

– Совсем напротив. Она настаивает на том, что не верит ему. Утверждает, что он неспособен никого убить.

– А он?

– Ничего. Смотрит на нее и ничего не говорит. Снова открылась дверь в конце вестибюля, и вышел адвокат Арсе. Это был спокойный человек в темном костюме, с золотым значком коллегии катов на лацкане. Уже много лет он занимался юридическими делами Церкви и пользовался заслуженной славой специалиста по нестандартным ситуациям самого разного рода. Его услуги стоили целое состояние.

– Как она? – спросил Навахо.

– Только что подписала свое заявление, – ответил адвокат, – и испросила пару минут, чтобы попрощаться с отцом Ферро. Ваши коллеги не против, так что я оставил их поговорить. Под наблюдением, разумеется.

Старший следователь метнул подозрительный взгляд на Куарта, потом снова на него.

– Пара минут, в общем-то, уже прошла, – заметил он. – Так что лучше бы вы увели ее.

– Отец Ферро будет находиться в камере предварительного заключения? – спросил Куарт.

– Сегодня он переночует в санитарной части. – Арсе жестом указал на старшего следователя, давая понять, что этим послаблением они обязаны ему. – А завтра судья решит, как быть дальше.

Дверь снова открылась, и появилась Грис Марсала, в сопровождении полицейского, несшего в руках стопку напечатанных на машинке страниц. Монахиня выглядела подавленной и совершенно измученной. На ней были те же самые джинсы, водолазка и спортивные тапочки, на плечи наброшена джинсовая куртка. В мертвенно-белом свете вестибюля она казалась еще более беззащитной, чем вчера утром.

– Что он сказал? – спросил Куарт. Она медленно повернулась к священнику и долго смотрела на него, словно не узнавая.

– Ничего, – так же медленно, ровно произнесла она. И так же медленно, безнадежно покачала головой. – Говорит, что это он убил его, а потом опять молчит.

– И вы ему верите?

Откуда-то из глубины зала долетел звук закрывающейся двери. Грис Марсала, не ответив, посмотрим на Куарта. В ее светлых глазах читалось бесконечное презрение.

После того как адвокат Арсе и монахиня уехали на такси, Симеон Навахо, похоже, вздохнул с облегчением.

– Терпеть не могу этих крючкотворов, – вполголоса признался он Куарту, – со всеми их юридическими штучками. От них просто с ума сойдешь, патер, а уж этот ваш – такой дока, что ему палец в рот не клади. – Выговорившись, старший следователь пробежал глазами бумаги, принесенные другим полицейским, и передал их Куарту. – Копия заявления. В общем-то, это не полагается, так что уж, пожалуйста, не слишком афишируйте ее. Но между нами… – Навахо слегка усмехнулся. – На самом деле я был бы рад помочь вам больше, сами знаете.

Куарт взглянул на него с благодарностью.

– Вы и так уже помогли.

– Да я не об этом. Я имею в виду, что священник, задержанный по подозрению в убийстве… – Навахо, явно испытывая неловкость, подергал себя за косичку. – Ну, вы понимаете. Такими делами не слишком-то приятно заниматься.

Куарт перелистал фотокопии документов, написанных официальным языком. В городе Севилье, такого-то числа такого-то месяца такого-то года, предстал перед следователем таким-то дон Приамо Ферро Ордас, уроженец Тормоса, провинции Уэска. На последней странице стояла надпись старого священника: неуклюжий росчерк, похожий на детские каракули.

– Расскажите мне, как он это сделал. Навахо кивком указал на бумаги.

– Там все написано. Насчет остального мы можем только делать выводы. Судя по всему, Онорато Бонафе находился в церкви около восьми – половины девятого. Вероятно, проник через дверь ризницы. Отец Ферро вошел в церковь, чтобы обойти ее и запереть, и застал его там.

– Он шантажировал всех подряд, – вставил Куарт.

– Может быть, из-за этого. Но, договорились ли они о встрече, или она произошла случайно, суть дела в том, что старик убил его, и точка. Больше никаких подробностей. Он только сказал еще, что потом запер дверь ризницы и оставил его внутри.

– В исповедальне? Навахо покачал головой.

– Он не говорит. Но мои люди реконструировали ход событий. По-видимому, Бонафе поднялся на леса возле главного алтаря, к статуе Пресвятой Богородицы. Судя по всем признакам, священник тоже поднялся. – Как обычно, он сопровождал свой рассказ выразительными жестами: плавно поднял одну руку, перебирая двумя пальцами, как будто они карабкались на леса, потом проделал то же самое другой рукой, – Там они поссорились, начали драться или что-нибудь вроде этого. В общем, Бонафе свалился – или его столкнули – с пятиметровой высоты. – Навахо сцепил обе пары пальцев и затем изобразил падение одного из дерущихся. – У него на ладони рваная рана, помните? Наверное, пытался ухватиться за что-нибудь на лету. После падения он был еще жив – прополз несколько метров, приподнялся… – С неожиданно тоскливым ощущением, чувствуя, как напряглись мышцы брюшного пресса, Куарт следил, как пальцы полицейского медленно ползут, перебирая воздух. – Но идти он уже не мог, а ближе всего находилась исповедальня. Он добрался до нее и там умер.

Пальцы, изображавшие Бонафе, теперь неподвижно покоились на ладони другой руки, временно представлявшей исповедальню. Благодаря артистическим способностям Навахо Куарт без труда вообразил себе эту сцену; но все же в голове толклись, как стайка комаров, все противительные союзы, которые он ребенком изучал в школе. Но. Однако. Все-таки. Все же. Несмотря.

– Дон Приамо подтверждает это? Навахо сделал скучное лицо. Это было бы слишком хорошо.

– Нет. Только молчит – и все. – Он снял очки и посмотрел их на свет, словно чистота стекол внушала ему профессиональные подозрения. – Говорит, что это сделал он, а потом молчит.

– Какая-то нелепая история.

Старший следователь не моргнув глазом выдержал скептический взгляд Куарта. Промолчал он только из вежливости.

– Не согласен, – ответил он наконец. – Вы как священник, возможно, предпочитаете другие показания или обстоятельства. Думаю, вас отвращает моральная сторона дела, и я это понимаю. Но поставьте себя на мое место. – Он снова надел очки. – Я полицейский, и сомневаться мне не приходится: у меня есть заключение экспертов и человек – не важно, священник или нет, – который, находясь в здравом уме и твердой памяти, сознается в совершении убийства. Знаете, как мы тут говорим? Жидкость белого цвета, налитая в бутылку с коровой на этикетке, может быть только молоком. Пастеризованным, обезжиренным, цельным – каким угодно, но молоком.