Дом моделей - Кабаков Александр

Одно осталось при нем – как категория, существующая вне нравственной, духовной и интеллектуальной сфер: боевая подготовка, то есть физическая и огневая. А политическая напрочь улетучилась, будто и не был он в недавнее еще время ее отличником. И спроси у него сейчас, кто глава, например, государства Кот-д’Ивуар – он и то не ответит.

Если же что и сохранилось в пареньке душевного, то лишь природой заложенное отвращение к безнаказанному и ничем не оправданному разрушительству. По-английски это даже лучше как-то звучит: destroy. Вот «дестрой»-то этот самый Володя всю жизнь и не переносит! Хоть в виде хулиганства, хоть тунеядства, хоть стрельбы из-за угла... Если же кто напомнит насчет восточного прошлого, так это еще не факт. Это вам кажется, что если кто там побывал, так уж непременно отпетый. А он, может, искренне верил, что в порядке помощи? А?.. Это тем было хорошо: им длинноволосые и высоколобые со всех сторон объясняли насчет Джонсона – убийцы детей. И потом, бородатые, с ленточками вокруг лба, они ехали на колясках, чтобы бросить медаль... А Володе-то Бойко кто объяснил? И остался он с верой в хорошую свою войну против всемирного «дестроя», вооруженного винтовками М-16. И не приобрел отнимающих веру и силу комплексов.

С комплексами – оно конечно. Как-то интеллигентней. Тоньше.

Но посмотрел бы я на тебя, старик, тонкого, в салон-вагоне, полном нежити, с одним «макаровым» в кармане...

Когда грустная песня кончилась, грубый Вайнштейн скомандовал:

– Пгошу садиться.

Все сели, налили по маленькой, с удовольствием приняли и закусили. Дочка заботливо сделала папе бутерброд с красно-черной траурной икрой и недвусмысленно посмотрела на Володю через стол. Жирный Иванов понял это по-своему и, запросто сунув лапу дочке под кофточку, зашевелил пальцами. Дочка завела глаза под ресницы и поплыла. Щетинистый на диване подбивал всех заспивать «Пидманула-пидвела», одновременно обличая, как разложение формы, двенадцатитоновую систему Шенберга. Бородатый, вернувшийся из-под стола до срока и полностью реабилитированный, критику западного авангардизма и музыкального сумбура поддерживал, но вместо националистической шуточной предлагал грянуть «Чуют правду», для чего он только что закончил новый текст. Выпущенный же и восстановленный Николаев вооружился гитарой и был готов сопровождать друга современной аранжировкой. Кстати, он и переоделся. Курточка пузырем и штаны мешком, а галстучек заменил на кожаный... Петров с генералом-неглиже боролись руками, расчистив угол стола, при этом генерал жульничал, косо ставя локоть и загибая кисть, а Петров мухлевал, незаметно переключив под столом питание с двухсот двадцати на триста восемьдесят... Вайнштейн сажал фужер за фужером, не отставали от него папаня и тот, что сидел в каракулевой папахе и воротнике. Все трое уже сильно поддали, благодаря чему выяснилось, что друг друга они, конечно, уважают, а Вайнштейн, хоть и еврейчик, но человек исключительно хороший. Тот, что был в пенсне и макинтоше, смотрел на пьющих неодобрительно, но фужер с чистой водой при каждом тосте поднимал, иногда дополняя выступавшего хорошей французской поговоркой... Словом, ужин проходил тепло и дружески.

Как вдруг, ни с того ни с сего, скинув бурку на пол, поднялся во весь свой, очень небольшой, рост военный в орденах. Мелкое и сморщенное лицо его побледнело и разгладилось, глаза в пухлых веках налились не то кровью, не то армянским. Неверной правой рукой он тянул из ножен гигантскую шашку, одновременно шагая к верхнему концу стола, где продолжал пьянствовать беспечный грубиян Вайнштейн. Ножны путались в ногах маршала, мешая ему идти, но он не сдавался. Достигнув цели, вырвал-таки шашку, высоко занес ее над головой представителя иудина племени и, покручивая клинком, как в кавалерийской атаке, заверещал:

– Я тебя, морда жидовская, сейчас до конца обрежу! Ты у меня, пархатая сволочь, младенческой крови попьешь досыта! Гнида! Сионизма агент! Падлы кусок! Как ты мог бундовским своим сапогом нанести удар в спину пролетарской массе?! Бей жидов, товарищи!!!

И снова, в который раз, в Салоне началась свалка. Как же отвратительно повели себя пассажиры специального вагона! Мерзость, свинство и злоба полезли из всех щелей видавшего виды кузова, из-за полированных деревянных панелей, из бронзовых завитков и резных плафонов, из-под голубого китайского ковра, с салатовых узорчатых стен, со штор и занавесок... В лица плевались, в официальные лица, за волосы таскали, за седые, поредевшие, подкрашенные для соответствия должности, царапались непривычными когтями и щипались слабыми пальцами, кое-кто и челюстью рискнул производства 4-го главного – вцепился; исполнители попроще наработанным кулаком шуровали, единственная дама, презрев собственные интересы, белой финской обувью по гениталиям целилась, плосколицый портфелем орудовал, молодежный вожак гитару об щетинистого обломал, генерал сноровистый в рот товарищу Иванову пальцами залез и плохую улыбку устроил, от уха до уха, папаня апельсинами кидался, но никак попасть не мог, интеллигентная борода пользовалась вилкой и ножом, хотя нож, увы, держала в левой, а вилку в кулаке... И надо всем заходил в боевой разворот псевдолжерабочий Матвеев, делал мертвую из мертвых петлю и щедро расходовал боезапас фугасного дерьма.