Пляска смерти - Кинг Стивен

А я? Я страдал от образцового случая блестящей карьеры. Четыре года назад я развозил выстиранные в большой прачечной простыни за один доллар 60 центов в час и писал “Кэрри” в кабине трейлера. Моя дочь, которой тогда исполнился год, была одета в одежду с чужого плеча. За год до этого мы с Табитой поженились, и на свадьбу я пришел во взятом напрокат костюме, который был мне велик. Когда в соседней школе, Хэмпденской академии, открылась учительская вакансия, я бросил работу в прачечной, и мы с Тэбби были в отчаянии, узнав, что мое жалованье за первый год – 6400 долларов, совсем ненамного больше того, что я зарабатывал в прачечной; поэтому я тут же договорился, что на следующее лето еще поработаю в прачечной.

Потом “Даблдэй” взял у меня “Кэрри” и очень дорого продал права на издание – в те дни это, был чуть ли не рекорд. Жизнь понеслась со скоростью “Конкорда”. Были проданы права на постановку фильма по “Кэрри”; за больше деньги я продал “Жребий” и киноправа на него; то же самое с “Сиянием”. Неожиданно все мои друзья стали считать меня богатым. Это было плохо и пугало меня; но что еще хуже, видимо, я на самом деле разбогател. Со мной начали говорить об инвестициях, о защите от налогов, о переезде в Калифорнию. Этих перемен было достаточно, чтобы попытаться к ним привыкнуть, но самое главное – Америка, в которой я вырос, казалось, распадается у меня под ногами.., она стала напоминать замок из песка, построенный ниже линии прилива.

И первой волной, коснувшейся замка (вернее, первой замеченной мной волной), было то давнее объявление о том, что русские побили нас в космосе.., а теперь прилив поднялся уже очень высоко.

Думаю, что здесь-то наконец открылось лицо двойного оборотня. Внешне “Противостояние” как будто подтверждает то, о чем мы говорили: аполлониево общество разрушается дионисиевой силой (в данном случае смертоносный штамм супергриппа убивает почти всех). Далее. Выжившие оказываются в двух лагерях: один, в Боулдере, штат Колорадо, воспроизводит только что уничтоженное аполлониево общество (с некоторыми значительными изменениями); другое, помещающееся в Лас-Вегасе, Невада, полно дионисиева насилия.

В “Изгоняющем дьявола” первое дионисиево вторжение происходит, когда Крис Макнил (Эллен Берстин) слышит шум на чердаке. В “Противостоянии” Дионис провозглашает свое появление столкновением старого “шеви” на отдаленной заправке в Техасе. В “Изгоняющем дьявола” аполлониево состояние восстанавливается, когда бледную Риган Макнил ведут к “мерседесу”; я думаю, что в “Противостоянии” это происходит, когда два главных героя – Стю Редмен и Франни Голдсмит – смотрят сквозь зеркальное стекло Боулдерской больницы на явно нормального ребенка Франни. И, как и в “Изгоняющем дьявола”, возвращение к равновесию кажется удивительно радостным.

Но под всем этим, скрытое моральными условностями произведения жанра ужасов (может, и не очень хорошо скрытое), смутно виднеется подлинное лицо Оборотня. Я чувствовал себя обязанным написать “Противостояние”, потому что видел возможность гибели всего мощного социального процесса от одного удара. Я чувствовал себя Александром Македонским, который занес меч над гордиевым узлом и говорит: “Зачем, к дьяволу, развязывать? У меня есть способ получше”. А также Джонни Роттеном, когда он в начале классической, полной задора песни “Секс пистоле” кричит: “Анархия для Соединенного Королевства”. Он издает низкий горловой смешок и затем добавляет: “Сейчас… Немедленно!” Мы слышим этот голос и испытываем сильнейшее облегчение. Худшее теперь ясно: мы в руках самого настоящего безумца.

И в таком состоянии уничтожение МИРА, КАКИМ МЫ ЕГО ЗНАЛИ, становится настоящим облегчением. Больше никакого Рональда Рейгана. Больше нет “Конг-шоу” или “Мыла” на ТВ – только успокаивающий снег! Больше нет террористов! Нет больше дерьма! Только разрубленный гордиев узел в пыли. Я считаю, что под уровнем писателя ужасов с моралью (ноги этого писателя, как и ноги Генри Джекила, “всегда ступают по праведному пути”) есть другое существо. Скажем, что это существо живет на третьем уровне Джека Финнея – резвящийся нигилист, который, если продолжить метафору Джекила – Хайда, не удовлетворяется тем, что растаптывает девочку, а проделывает то же самое со всем миром. Да, друзья, в “Противостоянии” у меня была возможность уничтожить все человечество, и это было забавно!

И где же теперь мораль?

Что ж, поделюсь с вами своим мнением. Я думаю, что мораль там же, где и всегда: в сердцах и умах мужчин и женщин доброй воли. По отношению к писателю это может означать, что он начинает с нигилистической предпосылки и постепенно усваивает старый урок о человеческих ценностях и человеческом поведении. В случае с “Противостоянием” мрачная предпосылка в том, что человечество несет в себе микроб – я представлял его себе символически воплощенным вначале в САО, а потом в вирусе супергриппа, – который становится все более и более жизнеспособным по мере усиления влияния технологии. Супергрипп высвобождается в результате одной-единствен-ной технологической ошибки (не такое уж беспочвенное предположение, если вспомнить, что случилось в прошлом году на Тримайл-Айленд, или тревогу на военно-воздушной базе Лоринг в моем штате, когда бомбардировщики и истребители были уже готовы устремиться через полюс на русских в результате небольшой ошибки компьютера, давшего сигнал, что русские уже выпустили свои ракеты и Большая Война началась). Согласившись с самим собой, что будет несколько выживших – нет выживших, нет истории, верно? – я смог нарисовать мир, в котором все запасы ядерного оружия проржавели и в ту безумную Вселенную, которую мы называем своим домом, возвращается некое подобие морального, политического и экологического равновесия.

Но никто не знает, о чем думает – я даже считаю, что никто не знает и то, что он знает, – пока мысли не выражены в письменной форме, и я осознал, что скорее всего выжившие подхватят прежние ссоры, а потом и старое оружие. Хуже того, в их распоряжении окажутся все смертоносные игрушки, и вполне может начаться соревнование: кто первым из этих безумцев сумеет их запустить. Мой собственный урок, который я вынес из работы над “Противостоянием”, таков: разрубая гордиев узел, мы не решаем загадку, а уничтожаем ее, и последняя строка книги свидетельствует о том, что загадка по-прежнему остается.

В книге я также попытался выразить лучшие аспекты нашей жизни: простую человеческую храбрость, дружбу и любовь в мире, который кажется совершенно лишенным любви. Вопреки апокалиптической теме “Противостояние” – это книга, полная надежды, и она повторяет замечание Альбера Камю: “Счастье тоже неизбежно”.

Как постоянно повторяла мне и брату Дэвиду наша мама:

"Надейтесь на лучшее и ждите худшего”; это хорошо выражает сущность написанной мною книги.

Итак, мы надеемся на четвертый уровень (тройной Оборотень?), который замкнет круг и снова приведет нас к писателю, но уже не как к писателю, а как к обычному человеку, мужчине или женщине, еще одному пассажиру на корабле, еще одному пилигриму на пути в неизвестность. И мы надеемся, что, увидев, как упал другой пассажир, он напишет об этом – но, конечно, предварительно поможет упавшему встать, отряхнет его одежду и убедится, что с ним все в порядке и он может продолжать путь. Такое поведение не может быть результатом какой-то моральной позиции, оно существует потому, что существует любовь – как движущая сила человеческих отношений.

В конце концов мораль – это кодификация того, что сердце считает истинным, всего, что сердце требует от жизни, короче говоря, это называется цивилизацией. И если мы уберем ярлычки “произведение ужасов” или “жанр фэнтези”, заменив их более простым словом “литература”, нам легче будет понять, что обвинения в аморальности не правомерны. Если мы говорим, что моральность происходит от доброго сердца – что не имеет никакого отношения к нелепой позе и счастливым последствиям, а аморальность – от недостатка заботливости, от плохого пригляда и от проституции драмы и мелодрамы ради какой-нибудь выгоды, денежной или иной, мы поймем, что достигли критического состояния, одновременно пригодного и для работы, и для проявления человечности. Литература – это истина внутри лжи, и к произведениям ужасов, как и к любым другим, приложимы те же правила, которые существовали, когда Аристофан писал свою пьесу ужасов о лягушках: мораль излагает истину, как понимает ее ваше сердце. Когда Фрэнка Норриса спросили, не стыдно ли ему грязи и низостей, которые он изобразил в своем написанном на грани столетий романе “Мактиг” (McTeague), писатель ответил: “А почему я должен стыдиться? Я не лгал. Я не раболепствовал. Я сказал правду”.

Рассматриваемые в таком свете, произведения ужасов, по моему мнению, скорее заслуживают вердикта “невиновен”, нежели “виновен”.