100 великих мыслителей - Мусский Игорь Анатольевич

Известно, что из русских философов Карсавин ценил А. Хомякова, Ф. Достоевского и С. Франка, сознательно опирался на святоотеческую традицию, причем не на патристику вообще, а на сочинения св. Григория Нисского и св. Максима Исповедника. Карсавину, как представляется, всегда казались ограниченными ценности политизированной жизни и мысли. Политизированность евразийского движения неизбежно привела к его внутреннему разложению, с 1929 года Карсавин фактически порывает с ним.

Соборность — центральная проблема главного труда Карсавина «О личности» (1929). Личность всегда соборна. Человек — образ и подобие Святой Троицы. В индивидуальной личности заключено определенное триединство. Личность предстает как самоединство, саморазъединение и самовоссоединение. Тварный образ Божьего Триединства — семья. Мать соответствует определенному первоединству («Отцу» в Божьем Триединстве), отец соответствует разъединяющему («Сыну» Пресвятой Троицы), дитя их воссоединяет. Триипостасное остается одной личностью, как Триипостасный Бог — один Бог.

Итак, подлинная личность соборна. Карсавин называет ее также симфонической личностью (симфония и соборность для него — тождественные понятия). Сюда входит и самая малая социальная группа, и все человечество. Коль скоро индивид не подлинная личность, смерти нет, есть умирание. «Эмпирическая смерть не перерыв личного существования, а только глубокий его надрыв, несовершенный предел, поставленный внутри дурной бесконечности умирания». Это твердое убеждение Карсавина.

«Трагедия несовершенной личности заключается как раз в ее бессмертии. Ибо это бессмертие хуже в нем нет смерти совершенной, а потому нет совершенной жизни, но — одно только умирание». Карсавин написал специальный трактат о смерти, где изобразил ужасы «полураспада» покойника. Это диалог с самим собой, аргументы «за» и «против» умирания тела.

«Ты не можешь представить себе, что умрешь. Никто не может себе этого представить Тем не менее все умирают». Я вовсе не утверждаю, что не умру тою смертию, которую умирают все люди. Такую смерть я легко могу вообразить. Не могу лишь представить себе, чтобы при этом не было меня. Конечно, и я умру, как все. Но это еще не полная, не окончательная смерть. «Значит, останется душа». Нет, не душа, а замирающая и беспредельно мучительная жизнь моего тела, сначала неодолимо недвижного, а потом неудержимо разлагающегося. Холодным трупом лежу я в тесном гробу. Сизый дым ладана. Но ладан не заглушает сладковатой вони разлагающегося трупа. Мозг уже превратился в скользкую жидковатую массу, в гнойник, и в сознании моем вихрем проносятся какие-то ужасные, нелепые образы.

В мозгу уверенно шевелятся и с наслаждением его сосут толстые, мне почему-то кажется, красные черви. Разгорается огонь тления, не могу его остановить, не могу пошевельнуться, но все чувствую. «Можно сократить время твоих адских мучений — сжечь твое тело»- А есть ли в аду такое время? Если же нет, — лучше ли вечный огонь? Посмотри в окошечко крематория от страшного жара сразу вздымается труп и, корчась, превращается в прах. Хорошо ли придумал человеческий разум? «Можно сделать из тебя мумию»? Легче ли мне, если, по земному счислению, мое тело будет гнить не пять, а тысячу лет7 Вечности моей этим не сократишь. И чем мерзкая крыса, которая шлепая хвостом по моим губам, будет грызть кончик моего мумифицированного носа, лучше могильного червя? Быть мощами — особенная мука. Кто знает, легче ли она, чем тление в земле или вечный огонь?

«Кончается жизнь тела на земле. Кончатся и посмертные муки». В том-то и дело, что ничего не кончается. Вот почему и страшно умереть. Смерть не конец жизни, а начало бесконечной адской муки. В смерти все умершее оживает, но как бы только для того, чтобы не исчезло мое сознание, чтобы всецело и подлинно переживал я вечное мое умирание в бесконечном умирании мира. Разверзается пучина адская, и в ней, как маленькая капля в океане, растворяется бедная моя земная жизнь».

За границей Красавин пройдет типичный для русского эмигранта тяжкий путь — неустроенности, одиночества, безденежья. Однажды пробовал даже наняться статистом на киностудию — способности были наследственные как-никак сын актера, родной брат знаменитой балерины Тамары Карсавиной, — и режиссер, посмотрев на него, сразу же предложил роль… профессора философии, единственную роль, которую он мог играть в жизни.