Под созвездием северных ''Крестов'' - Бушков Александр

К слову говоря, Дюйм впечатление производил. Было в нем что-то от хозяина Топтунова, покойного отца покойной Маши – основательность, что ли, солидность… да, в конце концов, авторитетность. Насколько уразумел Карташ из обмолвок и обрывков внутрикамерных разговоров, на воле служил он судьей и за немаленькие бабки отмазывал от отсидки бойцов среднего и старшего бандитского состава. Процесс отмазки, вполне законный, кстати говоря, и поливариантный, как совесть демократа, был разработан давно и не им, Дюймом, и за двадцать лет отшлифован так, что никакие комиссии-проверки носа подточить не могли, как ни пытались… Что, впрочем, не мешало Дюйму время от времени менять судейское кресло на шконку в «Крестах». До суда над ним, как правило, дело не доходило: каким конкретно образом – посредством бабла в конверте или же друзей на разных уровнях, – Дюйм не распространялся, но дело его обычно закрывалось «за недоказанностью». Скорее всего, на прекращение следствия влияло и то, и другое: и деньги, и обширные связи.

Второй сокамерник, Эдик-каратэист, оказался парнем более открытым и статьи своей не скрывал. И в самом деле, был он ментом, опером, с дурацким именем Аверьян (так что «Эдик» действительно оказалось погонялом). Сидел он в ожидании суда за неправомерное использование табельного оружия: прострелил, вишь ты, ляжку одному пьяному баклану, когда тот сотоварищи попер на опера, вечерней порой мирно возвращающегося в отделение – после взятия штурмом квартирки, где засела компания ребят, промышлявших угоном авто. Возвращался на своих двоих, поскольку места в «козелке» не хватило, а подрулившие бакланы обратились к нему с нижайшей просьбой отдать на опохмел деньги, часы, куртку и ушанку из волка – подарок, между прочим, коллег из Архангельска. Адреналинчик в крови после победы над угонщиками еще вовсю плескался, так что… Ага, вот именно. И мог бы ведь, блин, отделаться НПСС^[14] или, там, превышением полномочий, но следачка, коза, Эдику попалась новенькая, зеленая, в теме оперативной не шарила напрочь, да еще и грянула очередная санитарная кампания за чистоту рядов, рук и ушей – вот и залетел товарищ опер по полной программе.

Третий же квартирант, Квадрат, действительно был гибэдэдэшником. К месту и не к месту травил байки о тонкостях своей нелегкой службы, заводился с полуоборота – но о причинах, приведших его на нары, молчал, как партизан в гестапо. Впрочем, никто его особо и не расспрашивал.

Вообще, насколько уяснил Карташ, среди заключенных было не принято влезать друг другу в душу. Хочет человек рассказать – выслушаем с удовольствием, не хочет – не надо, никто приставать не будет. Дабы не заподозрил подсадку в ком-нибудь из расспрашивающих и дабы не усложнять обстановку. И без того накаленная атмосфера в камере время от времени разряжалась грозами и молниями. Оно и понятно: как бы толерантно не относились друг к другу сокамерники, но… представьте себе: изо дня в день видеть рядом одни и те же рожи, не имея ни малейшей возможности по собственной воле остаться наедине с самим собой… Искрой, от которой вспыхивал накопившийся в спертом воздухе газ раздражения, могла стать любая мелочь; буквально на следующий день после подселения Алексей стал свидетелем такой сцены: все было тихо и мирно, Дюйм листал какой-то журнальчик, Эдик курил у окна, как вдруг Квадрат ни с того ни с сего кубарем скатился со своей шконки, выхватил сигарету из пальцев Эдика и размочалил ее о собственную ладонь с криком: «Слушай, да ты задолбал уже курить! И так дышать нечем!». И – мигом полыхнуло: опер сграбастал гаишника за свитер у горла, шваркнул о стойку нар: «Ты че, охренел, урод? Сам, придурок, не куришь, что ли?!» По сигналу Дюйма Карташ резво вклинился между ними, растолкал по углам. Некоторое время противоборцы яростно пыхтели, порываясь сцепиться вновь, но очень быстро угомонились – и тут же снова все стало тихо и мирно, как и не было ничего… Вот так. Высоколобые ученные хмыри наверняка объяснили бы подобное поведение, приплетя какие-нибудь там «психологию замкнутых сообществ», «конфликтные ситуации в группе с ограниченным числом испытуемых» или еще что-то в этом роде, Карташ же был склонен называть это проще: «недостаток одиночества».

Как бы то ни было, жизнь в «Крестах» разительно отличалась от всего того, что Карташ видел по телевизору и наблюдал на зонах…

– По тридцать человек в камере? – хмыкнул Дюйм, когда Алексей подкатил к нему с вопросом насчет несоответствия собственных представлений и действительности, и, кряхтя, принял сидячее положение. – Ты че, сокол, «Бандитского Петербурга» обсмотрелся? Окстись… Нет, конечно, было такое, не спорю, – только давно, в перестройку еще, и не тридцать, а значительно меньше. В период накопления первоначального капитала, или как там это по основоположникам…