Филин - Воронин Андрей

«Памятники. Надгробия. Кресты – быстро и качественно». Он вышел из машины с портфелем, таким же черным и блестящим, как «Волга», деловитым шагом направился во двор мастерских. Там он свернул к одноэтажному, похожему на барак длинному зданию с решетками на окнах.

Герман Богатырев по доскам, которые вибрировали под его тяжеловатым и тучным телом, пробрался к двери мастерской. Старик, сидевший за поломанным столом, заморгал, увидев Германа, а затем приветливо закивал. Германа Богатырева он запомнил.

– Там, там Михалыч, – неопределенно махнул рукой старик и принялся поглаживать седые бакенбарды, пышные, как и усы под крючковатым носом.

Старик уже выпил с утра стакан вина и пребывал в благодушном настроении. Но поговорить было не с кем, поэтому он то разворачивал, то свертывал вчерашнюю газету. Читать не хотелось, душа требовала общения.

– Погодите, любезный, – крикнул он вслед Герману.

Тот даже не замедлил своего шага, толкнул ногой дверь и вошел в мастерскую. Михалыч в фартуке и в серой кепке, повернутой козырьком к спине, прилаживал к гранитной плите медальон. Он делал это старательно, словно пытался угодить своему близкому родственнику.

Герман подошел к мастеру:

– Ну, как дела?

Огляделся по сторонам, ища то, что предназначалось лично ему. В багажнике черной «Волги» уже лежали живые цветы, несколько венков с надписями, тарелочка и граненая рюмка.

Наконец Михалыч закончил привинчивать медальон, рукавом халата протер фаянсовый овал и подмигнул немолодому мужчине, изображенному на медальоне, подмигнул так, как старому знакомому.

– Вот теперь порядок, – он вытер ладонь о ладонь и с приветливой улыбкой обернулся к Герману Богатыреву. – Все как договаривались, чики-чики, Михалыч свое слово держит.

– Хочу взглянуть, – сказал Герман.

– Это пожалуйста, это конечно, завсегда можно.

Михалыч двинулся по узкому, похожему на мелкий окоп проходу из гранитных плит в дальний угол мастерской. Затем остановился и поманил указательным пальцем Германа. Тот двигался осторожно, боясь испачкать черный костюм и черный портфель в каменную пыль.

Наконец все-таки добрался, протиснулся узкой траншеей к небольшой площадке. Прямо на полу лежала гранитная плита с эмалевым медальоном. С медальона на Германа Богатырева смотрел широко улыбающийся Сергей Серебров. От фотографии друга Германа Богатырева даже бросило в дрожь. Он поставил к ногам портфель, прижал указательный палец к пухлым губам, потер ладонями виски.

– Что с ним случилось? Как его угораздило? – участливо осведомился Михалыч.

– Трагический случай.

– Я так и понял. Ведь молодой, здоровый мужик, такие бабам ох как нравятся!

– Да, нравятся, – согласился Герман, – но жизнь есть жизнь, – его голос звучал трагически, как голос диктора, сообщающий народу весть о кончине главы государства.

На гранитной плите, кроме медальона, была короткая надпись: «Серебров Сергей Владимирович. 1956 – 1998». Между датами золотилось, поблескивало длинное тире.

– Вот так, – прокомментировал дело своих рук Михалыч, – жизнь человека умещается в черточку, – он ногтем указательного пальца поскреб по тире и скроил грустную, подобающую моменту мину.

– Ладно, Михалыч, спасибо за работу. Только вот глаза у него какие-то…

– Что? – переспросил мастер.

– Глаза, говорю, у него какие-то.., грустные.

– А чего же веселым быть? – взялся рассуждать Михалыч. – Его уже с нами нет.

– Это как сказать, – ответствовал Герман.

– Оно, конечно.., оно понятно, он в памяти, он в сердцах друзей и родственников, но уже не сможет ни выпить, ни закурить, бабу обнять не сможет… – о выпивке, курении и бабах Михалыч говорил очень жалостливо, и Герману показалось, что из глаз старика вот-вот покатятся скупые мужские слезы.

Но мастер плакать не стал. Он повернулся к заказчику и показал тому широкие мозолистые ладони.

– Пора и окончательный расчет произвести, а?

– Да-да, сейчас, – дрогнувшим голосом произнес Герман.

Он поднял портфель, открыл его, заглянул вовнутрь и вытащил две стодолларовые банкноты.

– Надеюсь, этого за работу хватит?

– Как раз, – улыбнулся Михалыч, бережно принимая деньги и теребя их в пальцах. Деньги хрустели, и этот хруст был для ушей Михалыча слаще любых слов, самых нежных и ласковых, слаще, чем смех ребенка. Деньги он спрятал в задний карман брюк и долго возился, пытаясь заскорузлыми, грубыми пальцами застегнуть маленькую пуговицу. – Забирать когда будете?