Между жизнью и смертью - Воронин Андрей

Бобровский, привыкший к такому стилю вождения напарника, сидел спокойно, не нервничая, как это было во время их первой поездки.

— Сашка, я много думал, почему тебе так везет. И ты знаешь, по-моему, нашел ответ.

— И какой же?

— Ты — бешеный.

— Спасибо.

— Нет. Ты не понял.

— Что ж тут не понять, — улыбнулся Банда, — может, правда, контузии сказались.

— Нет. Просто ты «отмороженный».

— Еще лучше.

— Для тебя не существует понятия «нет».

— Да, если нельзя, но очень хочется, то можно. Так, кажется, это звучит?

— Вот-вот.

— А что, должно быть иначе?

— Нет. Я просто хотел сказать, — попытался более ясно выразить свою мысль Сергей, — что ты не только ничего не боишься…

— Боюсь…

— …но, главное, у тебя нет правил игры. Ты их не изучал. Ты привык не нежиться, не расследовать дело, не распутывать клубок ниточка за ниточкой. Нет! Ты видишь перед собой врага — и тебе все ясно. Доказывать, что это враг, ты не собираешься ни себе, ни ему, ни другим.

— Это, наверное, все же плохо.

— Не знаю. С точки зрения презумпции невиновности — это плохо. Но с точки зрения эффективности твоей работы — это просто потрясающе.

— Понимаешь, Сергей, слишком много я, наверное, говна видел в этой жизни.

— Может быть. Но ты не следователь. Ты — боец.

— Наверное.

— Ты просто начинаешь воевать — и побеждаешь.

— И все-таки я боюсь.

— Чего?

— Ты будешь смеяться, Сергей.

— Нет, отчего же, — оживился Бобровский. — У каждого из нас есть свой страх. У каждого. И, честно говоря, даже интересно, чего же боится Банда?

— Смерти.

— Смерти? Вот уж не сказал бы!

— Правда… Ты знаешь, впервые в жизни у меня есть человек, который меня ждет…

— Девушка?

— Да.

— Красивая?

— Очень.

— В Москве?

— В Москве…

— Ну, девушка — это дело хорошее: Вот у меня нет девушки. Мать, отец есть, а любимую девушку пока еще не встретил.

— А я встретил. Мы собираемся пожениться.

— О, я поздравляю. Позовешь на свадьбу-то?

Банда ответил не сразу.

Пригнувшись к рулю, он несколько долгих минут гнал машину молча, напряженно всматриваясь в темноту. О чем он думал, понять по его невозмутимому лицу не было никакой возможности.

Наконец он произнес:

— Я боюсь не вернуться. Я боюсь, что больше ничего не будет. Понимаешь?

Он сказал это таким странным тоном, что Бобровский вздрогнул и, если бы мог, наверное; перекрестился бы. Но он не умел обращаться к Богу и поэтому ответил с каким-то даже раздражением в голосе, зло сплюнув под ноги:

— Тьфу, типун тебе на язык! О каких глупостях ты думаешь! Осталось всего ничего — тряхануть эту фирму, и домой. А ты?! Вот лучше ехал бы помедленнее, а то точно не вернемся, потому что даже туда не доедем с твоим лихачеством!

В салоне «Опеля» надолго установилось молчание, и только магнитола голосом солиста «Любэ» тихо напевала:

• Ты все еще веришь в любовь,
• Фильмами добрыми бредишь.
• Ты все еще веришь в любовь
• и надежду…
• Из дома уходишь тайком,
• Так же без спроса взрослеешь,
• Ты все еще веришь в любовь!
• Веришь…

Часть четвертая

В одиночку

I

• Выйду ночью в поле с конем.
• Ночкой темной тихо пойдем,
• Мы пойдем с конем
• по полю вдвоем.
• Мы пойдем с конем по полю вдвоем.
• Ночью в поле звезд — благодать.
• В поле никого не видать.
• Только мы с конем
• по полю идем.
• Только мы с конем по полю идем…

Когда «Опель» проехал очередной пост ГАИ и фары выхватили из темноты белый дорожный указатель с черной надписью на украинском «Хмельницкий», Банда свернул на обочину и остановился.

Начало шестого утра. За спиной — шестьсот километров. Если их расчет был верным, и Берхард двинулся этой дорогой, то его «Мерседес» должен быть где-то поблизости…

Банда потряс за плечо уснувшего Бобровского.

Сергей встрепенулся, спросонья испуганно тараща глаза.

— Что случилось? Приехали? Где мы?

— Просыпайся, брат, Хмельницкий.