Особая миссия (Сборник) - Серегин Михаил Георгиевич

Конечно же, мы с Фимой постарались как можно убедительней обставить вывод – Алексей Гмыза живет лишь в мире своих фантазий, реально он не представляет абсолютно никакой опасности. Он, напротив, сам постоянно подвергается опасности, полностью уходя в мир своих грез и переставая воспринимать временами внешний мир. В такие моменты он просто не осознает, что с ним происходит. Он перестает двигаться, становится абсолютно пассивен и может не заметить любого действия, произведенного в этот момент над ним, даже самого интенсивного… Например, может не заметить, как его собьет автомобиль… Ему может представляться в этот же момент, что он сам уничтожает этот автомобиль – сбрасывает его в пропасть, например, или, там, расплавляет его своим взглядом… Жизнь таких людей без помощи и присмотра врачей и близких всегда заканчивается трагически… Впрочем, я сильно сомневаюсь, чтобы у Алексея Гмызы могли быть близкие люди…

Ефим, едва мы закончили составление текста интервью, помчался к телефону, передавать его в редакции «Известий» и газеты «Мир катастроф», с которыми он сотрудничал, а я вернулась к своим, чтобы доложить Григорию Абрамовичу, что его приказ-намек выполнен. Но меня ожидал, как выяснилось, еще один сюрприз, который заставил забыть и об Алексее Гмызе, и о связанной с ним версии, тем более что Абрамыч сказал мне, что на его взгляд того, что мы с Фимой соорудили, вполне достаточно, чтобы эту версию уничтожить…

Майор сказал мне, что несмотря на то, что официально об этом нигде не сообщалось, практически каждый в Булгакове уже знает, что помощник капитана теплохода «Сергей Есенин» Васильев покончил жизнь самоубийством. Он якобы повесился в гостинице «Волна» в номере, где его содержали под охраной, размотав бинты, которыми была зафиксирована его сломанная в двух местах рука, и соорудив из них петлю… Мы с Абрамычем даже и не обсуждали этот слух. Я видела – он абсолютно уверен, что Васильева уже нет в живых, но в его самоубийство Абрамыч явно не верит. Он молчал, но скептически поджатые губы красноречиво свидетельствовали о том, что у него на уме… У меня же начало складываться какое-то странное ощущение, что в этой булгаковской катастрофе все происходит наоборот: вместо того, чтобы постепенно успокаиваться и приходить к нормальному повседневному ритму, события продолжают развиваться в сторону все большей интенсивности и непредсказуемости… Это было странно и… как-то неправильно.

У меня была твердая уверенность, что помощник капитана не мог серьезно думать о самоубийстве. Умереть хотел не он, насколько я помню, а капитан. Тот прямо говорил об этом, когда мы его обнаружили на судовом складе… Васильев, наоборот, был активен и ломал голову над причиной катастрофы… Его очень интересовали какие-то вопросы, на которые он хотел получить ответы у капитана. Что же могло бы столь сильно повлиять на его крепкую, как мне показалось из недолгого с ним общения, психику, чтобы для него единственным выходом оказалось – уйти из жизни… Суицидальное состояние не наваливается так сразу и неожиданно. Мало того, не каждый тип психики способен серьезно воспринять такое настроение и воплотить его в реальность. Васильев, на мой взгляд, не мог серьезно относиться к мысли лишить себя жизни. Самоубийство не было для него выходом.

Это могло означать лишь одно – убийство… И необходимость для меня еще дальше «вкручиваться» в это «не мое дело», чтобы понять его тайные пружины… Что же за причина такая вызвала к жизни булгаковскую катастрофу, что и через двое суток после нее из-за этой причины продолжают умирать люди?.. Оставить этот вопрос без ответа я уже просто не могла…

Морозов, с которым я столь опрометчиво испортила отношения, – вот кто, без всякого сомнения, обладал обширной информацией обо всем, что связано с Васильевым и Самойловым… Воспользовавшись тем, что Григорий Абрамович уже практически махнул рукой на возможность руководить моими действиями и, похоже, предоставил мне полную самостоятельность, надеясь, и не без оснований, на мой здравый рассудок, осторожность и сдержанность, я решительно направилась в гостиницу «Волна», вместо того чтобы вместе с Игорьком и Кавээном осматривать вагоны, которые сегодня должны были начать поднимать со дна реки…

Я не испытывала угрызений совести из-за того, что группа работает без меня, поскольку понимала, что меня как бы негласно делегировали на берег для того, чтобы я продолжила то, что началось как-то само собой – наше неофициальное расследование причины булгаковской катастрофы… Мало того, я чувствовала, что в случае необходимости могу попросить у Грега дать мне в помощь Игорька или Кавээна, и тот мне не откажет… Я знала, что это расследование, которое я веду (я уже четко поняла, что именно так называется то, что я фактически делаю), важно не только для меня, но и для каждого члена нашей группы, в том числе и для нашего командира…