Финита ля комедиа - Мельникова Ирина

Хворостьянов с красным рассерженным лицом сидел во главе длинного стола, а напротив него в самом торце — набычившийся Тартищев. Начальник сыскной полиции опять осмелился перечить вице-губернатору и спорить с полицмейстером. Но атмосфера в комнате была накаленной еще и потому, что через час Хвороетьянова приглашал к себе губернатор, и там помимо разговора о текущих губернских делах непременно всплывет история, о которой Хворостьянов не мог вспоминать без содрогания. Одна из певиц цыганского хора забеременела неизвестно от кого, что было неслыханным позором и вызвало переполох среди цыган. Барон быстро учинил расследование и без особых трудов выяснил, что она не раз бывала за городом на даче Хворостьянова…

Барон потребовал с него пять тысяч рублей и обещал замять скандал. У вице-губернатора в данный момент с Деньгами было туговато, он только что выдал замуж Дочь, и просил барона повременить, но цыган настаивал, говорил, что вскорости живот у девки нос подопрет, надо ее срочно увозить из города. И тогда Хворостьянов плюнул на свои принципы и помог оформить выгодный подряд купеческому товариществу «Седов и К»« на строительство узкоколейной железной дороги к одному из приисков, получив в конверте соответствующее вознаграждение.

От притязаний цыганского барона удалось избавиться. Но вчера губернатор неожиданно поинтересовался, с какой стати именно компании Седова было отдано предпочтение при оформлении подряда? И сегодня Хворостьянову предстояло дать правдоподобное объяснение та кому выбору. В душе он надеялся, что удастся переключить внимание губернатора на это громкое преступление — убийство семи домочадцев лесозаводчика Ушакова, и обрадовать его тем, что преступление полностью раскрыто и убийца задержан. Но этот чертов упрямец Тартищев отказывается заявить об этом подобающим образом, дескать, розыскные дела только еще начались, имеется много неясных и сомнительных моментов, и хотя найдены кое-какие улики, все-таки нужны более убедительные и весомые доказательства виновности Журайского. А что, позвольте, может быть убедительнее и весомее найденных орудий убийства и испачканной в крови одежды?

Но Федор Михайлович по обычаю крутит носом и не слишком спешит раскрывать карты и вводить в курс дела Хворостьянова, а через него и самого губернатора!

Здесь же, в кабинете вице-губернатора, находятся начальник охранного отделения Ольховский и штаб-офицер Лямпе. У каждого из них свой интерес, и они весьма усердно наседают на Тартищева, пытаясь перетянуть одеяло на себя.

Хворостьянов хорошо их понимает. И от Ольховского, и от жандарма столица требует громких политических дел, вот и прицепились оба к Тартищеву, как блоха к собачьей сиське. Только и губернатору, и Хворостьянову как раз громких политических дел не требуется. Студенты бузят помаленьку, так пусть бузят, на то они и студенты, евреи головы сроду не поднимут, бывшие ссыльнокаторжные все на учете, пикнуть не смеют… Но этим двум прохвостам непременно вынь да положь подготовку к государственному перевороту или, по меньшей мере, бунт сродни восстанию Гарибальди…

Хворостьянов вздохнул и поймал на слух заключительную фразу Ольховского:

— ..участник польских событий.

Но Тартищев упрямо покачал головой, не сдавая позиций в изрядно затянувшемся споре.

— Это его отец участвовал в польском восстании, а не Журайский. Поэтому нечего клеить к этому делу то, чего нет на самом деле. Никакого заговора здесь нет и в помине, Бронислав Карлович. Призывать к топору никто не помышляет.

— Но он католик, — подал голос Лямпе, — и это может вызвать определенный резонанс в обществе. Мои агенты уже доложили, что по городу поползли слухи, будто Журайский входил в какую-то секту, которая совершала человеческие жертвоприношения. И семья Ушакова первая в череде будущих ритуальных убийств.

— Эка ты накрутил, Александр Георгиевич, — не выдержал и проворчал сердито Хворостьянов. — Нашего обывателя хлебом не корми, а дай посудачить. От лености ума и скудости фантазии он в такую чушь готов поверить! Ваша служба в том и состоит, господа, — окинул он строгим взглядом всех сидящих за столом в его кабинете, — чтобы подобные слухи прекращать и не давать им проникнуть в сознание жителей.

— Фамилия у него… такая, — покрутил у себя перед лицом растопыренной ладонью Ольховский, — как бы евреев не пошли громить под горячую руку. Вон что в Киеве да в Кишиневе творится. Дай бог, чтобы у нас не началось!

«Ишь ты, фамилия, — подумал про себя с ехидством Тартищев, — что у тебя, что у Лямпе фамилии тоже явно подкачали, а кое у кого и имя-отчество…» — но вслух сказал:

— Не будем строить прогнозы и превращать уголовного преступника в заговорщика. И общественное мнение надо непременно успокоить, а не возбуждать его излишними подробностями…

— Как вы это представляете? — скривился Ольховский. — Прокламации на театральных тумбах развесить? Так с эти делом не заржавеет. Мои агенты на прошлой неделе задержали двух типов в студенческой столовой с грязными книжонками да прокламациями того же содержания. Ни много ни мало требуют мерзавцы свержения самодержавия. Вот такие пироги, господин Тартищев, а вы все остерегаетесь, прячете голову в песок, не хотите рассмотреть эту проблему глубже.

— Ради бога, валяйте, — усмехнулся Федор Михайлович, — ищите все, что вам заблагорассудится, но откровенно скажу, зря только время потеряете. Нет здесь ни римско-католического, ни жидомасонского заговора. Парнишке захотелось в разбойников поиграть, только не подумал, что таким вонючим образом все повернется. Так что, если требуется, ведите свое расследование, но параллельно моему, и под ноги моим агентам советую не лезть, а я обещаю, что не буду чинить препятствий вашим филерам.

— Но вы даете слово делиться информацией? — быстро спросил Лямпе.

— Только взаимным образом.

— Но я не могу обещать того, что касается особо конфиденциальных сведений… — начал было Ольховский.

И Тартищев не удержался и съязвил:

— Так их еще надо добыть, эти сведения, — и натянул фуражку на бритую голову.

В этот момент открылась дверь и в кабинет Хворостьянова скользнул его секретарь, длинный и тощий молодой человек в мундире. Склонившись к уху вице-губернатора, он что-то быстро и нервно зашептал, то и дело кивая на окна. Хворостьянов недовольно скривился и пробрюзжал:

— Ну, вот, допрыгались с выяснением отношений, господа хорошие. У крыльца стая газетчиков собралась.

Сейчас как собаки на вас накинутся. Кого-то надо выпустить первым, чтобы дал толковое разъяснение по поводу убийства и предварительных результатов дознания, и прекратить, наконец, слухи! Кто это сделает?

Ольховский и Лямпе мгновенно переглянулись и в один голос выпалили:

— Тартищев!

Федор Михайлович крякнул, но, поймав злорадный взгляд Ольховского, мило ему улыбнулся, затем щелкнул каблуками, прощаясь с вице-губернатором, учтиво склонил голову в поклоне перед остальными:

— Честь имею, господа! — и вышел из кабинета.

По правде сказать, встречи с репортерами он не слишком опасался, потому что за годы службы выработал несколько приемов общения с этой наглой и дерзкой братией и умело осаживал даже самых оголтелых и беспардонных. Таких, например, как репортер по кличке Желток.

Происходила она от фамилии Желтовский, но полностью соответствовала качеству тех материалов, что выдавала ежедневно на-гора его довольно паскудная газетенка «Взор».

Тартищев вышел на крыльцо, натянул перчатки и повел взглядом поверх голов отчаянно галдевшей, но вмиг замолчавшей при его появлении доброй дюжины местных газетчиков. Отыскав глазами коляску, он сделал знак рукой сидевшему на облучке унтер-офицеру, чтобы тот подавал ее к крыльцу. И, изобразив на лице полную отрешенность от всего земного, принялся спускаться по ступеням прямо в эпицентр небольшой свалки, затеянной неугомонным Желтком и его конкурентом, пожилым и неряшливым репортером «Североеланских ведомостей» Куроедовым. Победили молодость и наглость. Желток, ловко орудуя локтями, оттеснил ослабевшего от хронического похмелья Куроедова на второй план и чуть не влетел лобастой головой в живот Тартищеву.

Федор Михайлович умело уклонился в сторону, но Желток столь же умело восстановил равновесие и заступил ему дорогу.

— Господин Тартищев, — он вздернул руку, привлекая к себе внимание, — как вы расцениваете убийство семьи Ушаковых?

— Расцениваю, как убийство, — быстро ответил Федор Михайлович, следуя за унтер-офицером, который прокладывал ему дорогу сквозь возбужденную толпу репортеров.

— Но говорят… — прорвался из-за его спины голос Куроедова.

— Говорят, в Москве кур доят, а петухам бороды бреют, — очень вежливо ответил Тартищев, не оглядываясь.

— А правда, что Журайский еврей? — вылез опять Желток.