Финита ля комедиа - Мельникова Ирина

В сотне саженей от него двое конных жандармов следуют, по обеим сторонам еще с десяток пеших из охраны меж кустов хоронятся. А Хворостьянов руки за спину заложит, физиономию на солнце выставит и шествует себе важно, щурится, как кот на сметану, от блаженства.

Обычно прогулки свои он заканчивал в сквере, что напротив старого театра. Садился на скамейку и читал газеты, в том числе и этот «Взор» желтушный. Он их покупал на бульваре у одного и того же газетного торговца. А тут вдруг «Взор» в который раз провинился.

Хворостьянов наложил запрет на розничную торговлю.

Утром отправился на прогулку. Торговец подает ему обычный набор, а «Взор» достает из-под полы кафтана, и за секретность цена ему уже не полкопейки, а две…

Словом, досталось всем сполна! Прежде всего Батьянову и Тартищеву за то, что плохо смотрят за торговцами газетами. Уж как Хворостьянов бушевал, как кулаком и ногами стучал! Пришлось на военную хитрость пойти, чтобы гнев его от Федора Михайловича отвести. — Вавилов и Корнеев переглянулись и расхохотались. — Да, было дело под Полтавой!

— Давайте рассказывайте! Что вы там еще сотворили? — поинтересовался Алексей.

Оба агента опять переглянулись. И суть дела пояснил Корнеев:

— Любимую собачку у вице-губернаторши кто-то свистнул, а мы ее к вечеру нашли! Всего-то и делов, но Хворостьянов вмиг успокоился и велел нам премии по пятьдесят рублей выписать.

— И кто ж были эти жулики? — опять спросил Алексей.

Вавилов подмигнул Корнееву и расплылся в улыбке.

— Знамо кто! Но сказать нельзя! Служебная тайна!

— А Федор Михайлович знает про подобные тайны?

— Ну, ты, Алешка, точно прокурор вцепился! — Вавилов покрутил пальцем у виска. — Соображай немного! Кто ж ему такие подробности выдаст? Нашли и нашли! Да еще по пятьдесят целковых на брата огребли.

Редко в сыскной полиции подобное счастье перепадает…

— Не скажи, мне в прошлом годе подфартило так подфартило! — перешел на воспоминания Корнеев. — По весне купил я себе шапку у шапочника на Разгуляе.

Не успел дойти до управления, смотрю, у меня в кармане чужой кошелек. Что такое, думаю! Неужто в толпе кто-то обознался и сунул его не в свой карман? Делаю несколько шагов, чувствую, во втором кармане потяжелело. Я руку в него, а там второй кошелек… Словом, пока добрался до Тобольской, оказалось у меня по всем карманам аж шесть кошельков, набитых финажками.

Я сразу к Тартищеву. Так, мол, и так, Федор Михайлович, видимо, карманники меня за своего приняли, избавляются от взятого кошелька и снова на добычу выходят. Ну, он меня вновь на улицу направил, а двоих наших за мной приставил, посмотреть, что к чему. И точно, стоило мне на улице появиться, сразу карманы на два кошелька потяжелели. К вечеру их уже восемь стало. Пришли к Тартищеву. Агенты докладывают, что ко мне исправно весь день ширмачи подскакивали. Но, самое интересное, я засекал, что кошелек сбросили только тогда, когда он уже карман оттягивал. Ловко работали мошенники! Словом, решили мы и назавтра таким же манером за карманниками проследить и понять, что ж их в заблуждение ввело. Но утром уже не кошелек мне подкинули, а записку: «Шалишь, легавый! Не проведешь! Хватит уже, попользовался нашим добром!»

И больше — ни одного кошелька. Быстро смекнули жулики, что весь день на полицию работали.

— И на чем же они прокололись? — спросил Алексей.

— Да все этот ловчила, шапочник. Оказывается, ему принесли материю на десять фуражек и потребовали сшить их по особому фасону, очевидно, как раз для подобных людишек. «Базой» их называют или «свинкой».

А шапочник сэкономил и сшил еще одну, которую мне продал. Но попадись эта шапка не мне, а обывателю какому, греха бы не обрались! Пришили бы его в момент за подобные шалости. А с легавым постеснялись связываться!

Под диваном кто-то завозился и тихонько заскулил.

— Ладно, Варька, не страдай, — отозвался Вавилов, — вылезай на свет божий! Прогуляйся, пока начальство не видит!

Юркая, похожая на лису собачонка выкарабкалась из-под дивана и устроилась у ног хозяина, льстиво заглядывая ему в глаза и стуча хвостом о пол от чрезмерной преданности.

— Что, Иван, решил Варьку в помощники взять? — ухмыльнулся Корнеев. — Своих талантов не хватает уже?

— У нас всего хватает, — парировал Иван, — но у меня нюх табак перебил, а Варька — дама некурящая, потому по некоторым случаям вынюхает все, что мне не под силу окажется. Допустим, ты вот сидишь и того не ведаешь, что она мне своим хвостом отстучала?

— Хвостом? — поразился Корнеев. — Что ты брешешь?

— Я? Брешу? — изумился Иван и кивнул на Алексея. — Алешка и тот знает, что Варька особым сигналам обучена. Потому и ценности она особой. Не зря же Федор Михайлович велел ее на довольствие поставить.

Три рубля казна ей платит каждый месяц. А ты говоришь, брешешь!

Корнеев с недоумением пожал плечами и посмотрел на Алексея. Тот, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, тоже пожал плечами в ответ.

— Ну да? — Корнеев уставился на собачонку, потом перевел ошеломленный взгляд на Вавилова, но все же голос его звучал недоверчиво:

— И что ж она тебе настучала?

— А то, милый мой, что с утра ты уже посетил трактир «Доротти» и попробовал там жирной голландской селедки под пиво. Кружечку с маху оприходовал, а то и две! И это в пост, когда скоромная пища — большой грех! Видишь, Варька так и выстукивает хвостом: грех, мол, грех!

Покраснев, Корнеев бросил косой взгляд на Варьку, потом на Вавилова и с досадой махнул рукой:

— Врешь опять, сивый мерин! Что она выстукивает? Как раз хвостом виляет!

— А хвостом она виляет по тому случаю, — не сдавался Иван, — что шибко ты недоверчивый человек, Корнеев, и крепко обижаешь ее своими беспочвенными подозрениями. — И расхохотался. — Да ладно тебе! Я и вправду видел, как ты из трактира выходил. Про пиво и без Варьки можно было догадаться. А насчет селедки… — Он бережно сковырнул с его рукава несколько рыбьих чешуек и предъявил Корнееву:

— Смотри, тетеха! От вещественных доказательств нужно вовремя избавляться!..

Корнеев открыл было рот, чтобы ответить Ивану достойным образом, но двери распахнулись и в приемную влетел агент Черненко, дежуривший в этот день по управлению. Глаза его возбужденно блестели, щеки рас краснелись.

— Тартищев велел всем срочно мчаться в Савельевский переулок. Там зараз девять человек укокошили!

— Ничего себе! — охнул Иван и перекрестился. — Счет растет не в нашу пользу… — И справился у Алексея:

— Браслетик свой удачливый случаем не забыл?

Савельевский переулок располагался почти на окраине Североеланска. В подобных местах не рискуют появляться с наступлением сумерек, по этой причине жилье здесь дешевое, но особыми удобствами не располагающее. Разве только для жуликов разного пошиба тут полное раздолье…

Обитатели домов и домишек Савельевского переулка и его окрестностей делились на две категории. В одной — бедный мастеровой люд, прибившийся сюда из окрестных деревень, мелкие воры, пьяницы, беспаспортные мещане, сбежавшие от хозяев малолетние ученики ремесленников и бывшие семинаристы… Это развеселая, в большинстве случаев пьяная компания, избегающая лишний раз связываться с полицией.

Во второй — люди с мрачным взглядом исподлобья.

С первой категорией их роднит лишь нежелание общаться с полицией. И если первые — люди с широкой душой, готовые распахнуть ее навстречу любому желающему ее понять, то вторые ни при каких обстоятельствах, даже в сильнейшем подпитии, никогда и никому не назовут своего имени, тем более не поделятся воспоминаниями. Но вряд ли кто посмеет подступиться к ним с подобными расспросами. Такие люди чуют друг друга каким-то особым, звериным чутьем. Да и вся их жизнь напоминает жизнь дикого и свирепого зверя. Они никогда не приведут к своему логову незнакомого или постороннего человека. И пробираются к нему, петляя по закоулкам и постоянно проверяясь, нет ли тайной слежки, опасаясь при этом не столько полиции, а сколько своего же брата — разбойника.

Так же, как звери, они сбиваются в злобные и жестокие стаи-шайки. И если первая категория промышляет днем, а ночью пьянствует и спит, то вторая — днем, наоборот, спит или спускает кредитки в «фортунку», «двадцать шесть» и в «банчок», а ночью, крадучись по-шакальи, выходит на «дело», которое зачастую кончается кровью. И нет от них пощады никому ни на проезжих дорогах, ни на постоялых дворах, ни на городских улицах. Трещат от их удали закрома и лбы богатых хуторян и купцов, двери банковских сейфов и хитроумные замки богатейших домов города.

Здесь же, в Савельевском, ютится масса мелких лавочек, в которых на показ выставляется всякий хлам: ношеная обувь и одежда, медный лом и старая бумага, а на самом деле в их потайных каморках «тырбанят слам» — делят ночную добычу те самые ночные шакалы — «иваны» или, как они себя с уважением называют, «деловые люди». И плоды ночных трудов, которые они сбывают тем же лавочникам или доверенным скупщикам, зачастую несут на себе следы еще свежей, не просохшей крови…