Приз - Дашкова Полина

— Чья?

— Василисы Грачевой. Ни Лиховцева, ни Арсеньев, никто сначала не хотел этого делать. Больше всех возражала ваша дочь.

— Еще бы не возражать. Девочка объяснила ей, каким образом она узнала, что перстень когда-то принадлежал Отто Штраусу. Слишком много всего для ребенка.

— А правда, как Василиса узнала о Штраусе? Вы мне этого не рассказывали.

Григорьев поморщился и махнул рукой.

— Все равно не поверите. И я не верю. С Василисой Грачевой происходило то же самое, что с Генрихом Рейчем тридцать лет назад, когда перстень оказался на его пальце.

Кумарин тихо присвистнул, покачал головой и спросил:

— А Маша?

— Что Маша?

— Она верит?

— Как вам сказать? Она точно знает, что перстень на руке девочки раскалялся, как утюг. Это подтверждают еще два человека, Арсеньев и Дмитриев. Стояли все часы в квартире, причем все они показывали одно время. Ровно двенадцать. Это тоже факт. Василиса заговорила, как только удалось снять перстень. Часы сразу пошли. Кстати, где теперь эта магическая дрянь?

— Это не дрянь, Андрей Евгеньевич, а вещественное доказательство. Приобщено к уголовному делу. Потом, наверное, будет отправлено в музей МВД. Погодите, если я не ошибаюсь, когда Маша позвонила вам из квартиры Дмитриева, она сказала, что рядом с девочкой лежит книга, «История гестапо», раскрытая на портрете Отто Штрауса, — вспомнил Кумарин.

— Ну да. Именно поэтому Маша потом и спросила ее, как она узнала, чей это был перстень.

— И она поведала Маше о своих путешествиях во времени? — Кумарин иронически хмыкнул.

— Нет. Она только спросила, не знает ли Маша, удалось ли спасти кого-нибудь из детей Геббельса. Потом сказала, что Отто Штраус погиб тридцатого апреля сорок пятого года в Берлине. Обстоятельства его смерти она описала точно так же, как Рейч, когда я был у него в больнице в последний раз. Рейчу это приснилось.

— А Василиса Грачева видела своими глазами, — Кумарин нервно засмеялся и налил еще коньяка.

— Нет. Этого она не говорила. Она только сказала, что ей стало безумно жалко лейтенанта и больше всего на свете хотелось, чтобы он, а не Штраус успел выстрелить первым. Лейтенанта звали Пашка. Так его назвал капитан, с которым он разговаривал перед тем, как войти в дом на Вильгельмштрассе. У Пашки были зеленые глаза и рыжие ресницы, длинные, как у теленка.

Кумарин встал, выключил кондиционер, открыл окно. Пахнуло ночной свежестью, стал слышен мягкий плеск моря. Всеволод Сергеевич хотел что-то сказать, но просигналил факсовый аппарат. Пришло очередное сообщение из информационного центра УГП.

Пока Кумарин читал, Григорьев стал набирать номер на своем мобильном.

— Перестаньте, — сказал Кумарин, не отрывая глаз от страницы.

— Что?

— Не звоните ей.

— Почему?

— Потому! О, хорошая новость. Еще одного взяли. Бандит в милицейской форме, о котором рассказывала Василиса, оказался сотрудником Лобнинского УВД. Старший лейтенант Мельников Николай Иванович. Девочка его опознала. Он пока молчит. А Данилкин потек. Торгуется с Лиховцевой, как на арабском базаре, и закладывает всех потихоньку. Так, замечательно. При обыске на даче Приза обнаружен склад оружия. Гаубицы, гранаты, пистолеты-пулеметы. В сейфе паспорт Грачевой Василисы Игоревны, ключи от ее квартиры, а также документы убитых подростков, — Кумарин вздохнул, покачал головой, — а с самим Призом дело плохо. До сих пор не удается привести его в чувство. То буянит, то песню поет, одну и ту же: «Лютики-цветочки у меня в садочке». Поговорить, допросить пока невозможно. Сегодня был консилиум. Предварительный диагноз — паранойяльная психопатия. Между прочим, Гитлер страдал тем же недугом. Ух, ты! Вот тут уже проясняется кое-что по убийству Драконова. Да положите вы телефон!

— Слушайте, это, в конце концов, мое дело! — разозлился Григорьев. — Это моя дочь, когда хочу, тогда звоню.

— Андрей Евгеньевич, неужели вы не понимаете, их сейчас надо оставить в покое.

— В покое?! Вы что, с ума сошли, Всеволод Сергеевич? Вы сами сказали, они, как приехали после пресс-конференции к Маше в квартиру, так третьи сутки не выходят! Чем они там занимаются?

Кумарин несколько секунд молча смотрел на него, потом тяжело вздохнул, хлебнул коньяка и тихо, серьезно сказал:

— Андрей, вы вроде бы неглупый человек, тактичный, хорошо воспитанный.

Григорьев вспыхнул, покраснел, тоже хлебнул коньяка.

— Но это невозможно. Это тупик. Абсолютный тупик! — он опять схватил телефон, тут же бросил, закурил, нервно щелкнув зажигалкой, встал, прошелся из угла в угол. — Она должна вернуться в Нью-Йорк через две недели. Неизвестно, когда она опять прилетит в Москву. Наверняка кто-нибудь стукнет руководству, ее больше не пустят. И его, этого майора, никогда никаким ветром в Америку не занесет, я уверен. В командировку не пошлют, а самому прилететь — денег не хватит. Нет, я должен позвонить, поговорить с ней!

— Андрей Евгеньевич, не трогайте вы ее сейчас. У них и так слишком мало времени. Они сами разберутся.

— Да как же разберутся?! Они оба с ума сошли! Третьи сутки не выходят!

— Завтра выйдут.

— Откуда вы знаете?

— Они обещали Василисе завтра свозить ее и Дмитриева в Кисловку, навестить женщину, которая ее подобрала. У вас сейчас пепел упадет. А ковер, между прочим, дорогой, персидский. Как, вы сказали, звали того лейтенанта?

— Какого лейтенанта?

— Ну того, с рыжими ресницами, который убил Штрауса.

— Пашка, кажется, — Григорьев немного успокоился, сел, подвинул себе пепельницу. — Это вы к чему спросили?

Кумарин сел напротив, налил.

— Давайте уж допьем эту бутылку. Ваше здоровье. Знаете, мой отец, Кумарин Сергей Николаевич, во время войны служил в «Смерше», в отделе контрразведки 79-го стрелкового корпуса. Войну закончил в Берлине, в чине капитана. Был там у них лейтенант Кузьмин Павел. Пашка. Дядя Паша. Ресницы рыжие, длинные, как у теленка. Глаза зеленые, лицо в веснушках. О том, как дядя Паша чуть не погиб в Берлине, тридцатого апреля, я слышал в детстве, от него самого. Он после войны ушел в отставку, жил в деревне на Сенеже, каждое лето отец ездил к нему в гости, рыбачить. И брал меня. Я раз десять слышал о странном человеке, который выскочил из-под земли в доме на Вильгельмштрассе. Чистенький, гладкий, в светлом костюме. Волосы белые, глаза голубые, улыбочка такая приятная, к левой руке пристегнут чемоданчик. В правой — пистолет «вальтер». Заговорил по-английски, сказал, что американец, но дядя Паша заметил акцент. Он все-таки был лейтенантом контрразведки. Убивать незнакомца он не собирался, попросил документы, хотел проводить до нашего блокпоста. Но у того были другие планы. Дядя Паша запомнил даже запах одеколона, сосновый такой, свежий, и перстень с печаткой на руке, в которой был пистолет «вальтер». Он только успел подумать: вот она, моя смерть. Каждый раз, когда дядя Паша рассказывал эту историю, в конце обязательно добавлял, что в тот момент как будто ангел над ними кружил — и прикрыл его от смерти своим легким крылышком.