Приз - Дашкова Полина

— Вы обещаете, что покажете мне фотографии прежде, чем давать их в журнал? — спросил он у корреспондентки по телефону.

— Конечно. Я принесу вам вычитать текст интервью и фотографии. Все, что вам не понравится, мы уберем.

Такому голосу трудно было не поверить. Однако сейчас Шаман все-таки пожалел, что согласился на домашнюю съемку. После бессонной ночи и сумасшедшего утра он выглядел плохо. Косметический клей, которым он воспользовался для накладных усов, оказался дрянным, кожа над верхней губой покраснела и шелушилась.

Из-за утреннего плавания на катере вдоль горящего леса, из-за поисков своего перстня он почти забыл о назначенном времени. Между тем интервью было важным. Журнал считался самым престижным из всех толстых глянцевых изданий. Портрет Владимира Приза намеревались поместить на обложке.

Он опоздал на двадцать минут. Корреспондентка с фотографом уже ждали его во дворе. С ними явилась девочка-гример с чемоданчиком.

Шама был все еще сильно возбужден, перед глазами крутились искры, плясали язычки пламени. В лифте дрожал противный люминесцентный свет, и собственное лицо в зеркале ему не понравилось. Он встретился глазами с гримершей и заметил, как внимательно она смотрит на розовое шелушащееся пятно у него под носом.

— Володя, вы, кажется, немного напряжены. Плохо себя чувствуете? Что-нибудь случилось? — спросила корреспондентка, когда он уронил на кафель лестничной площадки ключи от квартиры и сильно вздрогнул от звона.

«Этой ночью я и мои ребята убили шесть человек», — рявкнул он про себя и усмехнулся, представив, какие бы стали у них физиономии, если бы он произнес это вслух. Впрочем, скорее всего, они бы вежливо засмеялись, приняв это за шутку.

— Я в порядке, — утешил он корреспондентку и скользнул взглядом по ее полным мягким губам, — просто времени мало.

— Мы постараемся быстрей, — пообещала она и достала крошечный дорогой диктофон, — мы можем начать сразу, пока Ира будет вас гримировать.

Ира, не спрашивая разрешения, уже разложила свой чемоданчик на стеклянном журнальном столе в гостиной. Фотограф тоже принялся выкладывать и расставлять свои штативы и зонтики.

— Вы были единственным ребенком в семье? — спросила корреспондентка, присаживаясь рядом с Шамой на низкий мягкий диван.

— Да.

— Глаза прикройте, пожалуйста, — шепотом скомандовала гримерша.

— Как вам кажется, единственные дети отличаются по своему психическому складу от тех, кто растет с братьями и сестрами?

— Конечно, отличаются. А у меня вообще было особенное детство. Я оказался единственным не только в семье своих родителей. У меня еще имелся дядя, мамин брат, у которого не было детей. Они с моим отцом тезки. Оба Георгии. В каком-то смысле у меня было два отца, я в раннем детстве путался, кого называть папой, кого — дядей Жорой. Оба мною много занимались, воспитывали очень строго. Особенно дядя. Он был человек военный, генерал авиации, прошел Афганистан.

— А вы не мечтали в детстве о военной карьере?

Глаза Шамы все еще оставались закрытыми. По лицу мягко скользили пальцы гримера. Он чувствовал прикосновение чего-то жирного, прохладного. Корреспондентка сидела совсем близко, вполоборота, и ее голое колено, округлое и гладкое, упиралось в его бедро. Пахло смесью духов, грима, дезодоранта.

— Здесь у вас сильное раздражение, — прошептала гримерша ему на ухо, — вы, вероятно, недавно наклеивали усы и пользовались плохим клеем. Ничего, у меня есть специальный успокаивающий гель, сейчас смажем, и станет лучше. Щиплет?

Верхней губе стало холодно, в ноздри ударил запах ментола, такой резкий, что Шама чихнул.

— Будьте здоровы, — сказала гримерша.

— Усы? — оживилась корреспондентка. — Вы готовитесь к какой-то новой роли? Расскажите, это ужасно интересно. Насколько я знаю, сейчас вы серьезно занялись политикой. Как вам удается совмещать одно с другим?

— Каждый политик немного актер. Каждый талантливый актер немного политик, поскольку созданные им образы влияют на массовое сознание.

Он проговорил это мрачно, сквозь зубы, что было вполне естественно. Верхнюю губу густо смазали гелем. Гримерша занялась его волосами. Он не видел, что она делает, зеркала перед ним не было, только объектив фотокамеры. Фотограф уже успел полностью подготовиться к съемке.

— Что касается детской мечты, — продолжил Шама после короткой паузы, — я мечтал стать графом Монте-Кристо. Мне хотелось найти клад, я изрыл весь дачный участок своего дяди. Ничего не нашел, кроме дождевых червяков.

— Ненавижу червяков, — пробормотала гримерша. Фотограф, молчавший все это время, спросил:

— И чего? Вы их собрали в банку, чтобы рыбу ловить?

— Нет. Я никогда не увлекался рыбалкой, — сказал Шама и улыбнулся.

Было бы забавно рассказать, как и зачем он набрал полную литровую банку червей. Рыбалка правда ни при нем. Молодая жена дяди Жоры панически боялась червяков.

Дождливым летом 1979 года дядя Жора был в Кабуле. Родители жили в Москве и приезжали на дачу только по выходным. Тетя Оля, красивая, спокойная, ласковая, ничем не ограничивала свободу десятилетнего племянника Володи, давала ему достаточно много карманных денег, разрешала гулять после девяти вечера, включать громко музыку. В отличие от остальных взрослых, от родителей и дяди, она позволяла ему все, но постоянно ставила перед выбором.

— Ты можешь ругаться матом, — говорила она, — но учти, что от этого у тебя будет вонять изо рта. Ты можешь бездельничать целыми днями, шляться с деревенскими пацанами, пить с ними портвейн и курить. Но ты должен знать, что от алкоголя и никотина в твоем возрасте замедляется умственное и физическое развитие. Ты останешься низеньким, хилым и отупеешь. А если ты за все лето не раскроешь ни одной книжки, учебный год начнешь с двоек. Но это твой личный выбор.

Володя привык к железной дисциплине. Никто, ни родители, ни дядя, не предоставляли ему выбора. Дядя Жора муштровал его, как солдата на плацу. Мать орала и щедро отвешивала подзатыльники. Отец нудно пилил и устраивал недельные бойкоты. Володя привык хитрить, врать, существовать в ритме подозрительности, злых интриг, запретов и тайной вражды со взрослыми.

Тетя Оля видела его насквозь, мгновенно разгадывала все его хитрости, но не ругала, не наказывала, только говорила: твой выбор, тебе жить. И улыбалась. Его передергивало от ее улыбки, от мягких ироничных интонаций.

Когда она, меняя тембр голоса, произносила с гундосой растяжкой: «твои пацаны», он готов был ее убить.

Однажды он вытащил десятку из ее сумочки и ждал, что будет. Ничего не было. Она спросила, довольно ли ему десятки, не маловато ли. Он впервые в жизни покраснел от стыда. Если бы она орала, обвиняла, грозила, что нажалуется дяде, он чувствовал бы себя значительно комфортней.

Только одно могло вывести из равновесия надменную тетушку: червяки. И десятилетний Володя принялся потихоньку копать землю на участке, собирать палочкой мягких розовых тварей в литровую банку. Своими тайными планами он поделился с «пацанами», деревенскими ребятами Лезвием и Михой.

Тетя Оля спала на втором этаже. Обычно перед сном она долго читала в постели, часов в двенадцать спускалась вниз, проверяла, спит ли Володя, гасила везде свет, запирала входную дверь и возвращалась к себе.

В тот день шел дождь. К ночи он превратился в ливень. Старуха домработница с утра отпросилась домой. Володя вел себя тихо, после ужина отправился к себе в комнату и сделал вид, что читает. В двенадцать он услышал, как наверху скрипнула дверь, вскочил и громко хлопнул оконной рамой. Это был условный сигнал для Лезвия, который заранее спрятался на чердаке.

Тетя Оля заглянула к Володе в комнату, он задержал ее разговором.

— Ты что, икаешь? Водички принести? — ласково спросила тетя.

— Да, спасибо.

Она сходила на веранду, вернулась со стаканом воды.

Он церемонно поблагодарил и выпил. На самом деле он не икал, а давился смехом, представляя, что сейчас происходит у нее в спальне. Проникнуть туда с чердака было совсем не сложно. Лезвие должен был успеть навалить червяков в постель, выскользнуть и спрятаться в закутке у чердачного люка. Они заранее рассчитали, что это займет не более пяти минут.

Володя взглянул на часы, зевнул и смиренно пожелал тетушке спокойной ночи. Она поцеловала его в щеку, тоже зевнула и отправилась к себе. Как только она вышла, Володя вскочил, плотно прикрыл окно, чтобы шум дождя не мешал слушать, и подкрался к двери.

Сначала было тихо. Володе казалось, что тишина эта длится вечно. Наконец скрипнула дверь, легко и мягко простучали над головой шаги тетушки, еще минута тишины, и вдруг короткий, пронзительный крик: «Мама!»

Все, что происходило дальше, запомнилось Володе на всю жизнь. Тетушка не придумала ничего лучшего, как скрутить постельное белье вместе с подушкой и одеялом и, держа в руках этот огромный, неудобный узел, броситься вниз. Но беда в том, что деревенский пацан Лезвие сочинил еще одну шутку. Он щедро навалил червяков на верхние ступеньки и на широкие перила.