Последний дон - Пьюзо Марио

Лицо дона, изможденное годами, не выдавало ни следа эмоций. Кросс поцеловал его в щеку. Дон поглядел на него, и печаль смягчила его черты.

– Итак, Кроччифисио, все проделано очень искусно. Но теперь ты должен растолковать нам свои основания. Я дед Данте, а моя дочь – его мать. Эти люди были ему дядями. Ты должен отвечать перед всеми нами.

Кросс старался держать себя в руках.

– Не понимаю.

– Данте, – хрипло выговорил Джорджио. – Где он?

– Боже мой, да откуда мне знать? – с напускным удивлением ответил Кросс. – Он мне не докладывается. Может быть, развлекается в Мексике.

– Ты не понимаешь, – произнес Джорджио. – Нечего дурака валять. Ты уже признан виновным. Куда ты его сбыл?

Стоявший у бара Винсент отвернулся, будто был не в силах смотреть Кроссу в лицо. Сзади послышались шаги Пити, подошедшего поближе к дивану.

– А где доказательства? – осведомился Кросс. – Кто говорит, что я убил Данте?

– Я, – прозвучал ответ дона. – Пойми, я провозгласил тебя виновным. А этот приговор обжалованию не подлежит. Я привез тебя сюда, чтобы ты попросил о помиловании, но ты должен оправдать убийство моего внука.

Услышав этот голос, его сдержанные интонации, Кросс понял, что все кончено и для него, и для Лиа Вацци. Но Вацци уже знает обо всем, это было видно по его глазам.

Винсент обернулся к Кроссу, и его гранитные черты оттаяли.

– Скажи моему отцу правду, Кросс, это твой единственный шанс.

Дон кивнул.

– Кроччифисио, твой отец был не просто моим племянником, в чьих жилах текла кровь Клерикуцио, как и у тебя. Твой отец был моим доверенным другом. И потому я выслушаю твои основания.

Кросс собрался с духом.

– Данте убил моего отца. Я признал его виновным, как вы признали виновным меня. И убил он моего отца ради мести и из-за своих амбиций. В душе он был Сантадио.

Дон не отозвался.

– Как я мог не отомстить за своего отца? – продолжал Кросс. – Как я мог забыть, что он подарил мне жизнь? И я чересчур уважал Клерикуцио, как и мой отец, чтобы заподозрить, что вы имеете отношение к его убийству. И все же, думаю, вы знали о вине Данте и не шевельнули даже пальцем. Так как же я мог прийти к вам, чтобы просить о восстановлении справедливости?

– Доказательства, – потребовал Джорджио.

– Человека, подобного Пиппи Де Лене, невозможно застать врасплох, – заявил Кросс. – А появление Джима Лоузи, с другой стороны, чересчур уж невероятное совпадение. Ни один из присутствующих здесь не верит в совпадения. Всем вам известно, что Данте виновен. Дон, вы же сами рассказывали мне историю Сантадио. Кто знает, что планировал Данте совершить после того, как убьет меня? А он наверняка не сомневался, что должен со мной покончить. Затем со своими дядьями. – Упомянуть самого дона Кросс не осмелился. – Он рассчитывал на вашу любовь, – сказал он дону.

Дон отложил свою сигарку. Лицо его хранило непроницаемое, чуточку печальное выражение.

И тут заговорил Пити. Пити был с Данте ближе других.

– Куда ты девал тело? – снова спросил Пити.

И Кросс не смог ответить ему, не смог проронить ни слова.

Последовало долгое молчание. А затем дон наконец-то поднял голову, оглядел всех и заговорил:

– Похороны для молодых – дело пустое, что они свершили, чтобы их поминать? Разве они заслужили великое уважение? У молодежи нет ни сострадания, ни благодарности. А моя дочь и без того сумасшедшая, так к чему же нам множить ее горести, зачеркнув надежды на ее выздоровление? Ей будет сказано, что ее сын бежал, и пройдет не один год, прежде чем она поймет правду.

И тут все в комнате как-то расслабились. Пити наконец-то вышел вперед и сел на диван рядом с Кроссом. И Винсент, оставшийся за стойкой, поднес бокал бренди к губам жестом, смахивающим на приветственный тост.

– Но, по справедливости или нет, ты совершил преступление против Семьи, – продолжал дон. – И должен понести наказание. Ты потеряешь деньги, а Лиа Вацци – жизнь.

– Лиа не имеет к Данте ни малейшего отношения, – возразил Кросс. – К Лоузи – да. Позвольте мне выкупить его. Мне принадлежит половина “Занаду”, я передам права на собственность этой половины вам в качестве уплаты за меня и Вацци.

Дон Клерикуцио поразмыслил над его словами.

– Ты лоялен, – подытожил он, повернулся к Джорджио, а затем к Винсенту и Пити. – Если вы трое согласны, то согласен и я.

Те промолчали. Дон вздохнул, будто сожалея о чем-то.

– Отпишешь нам половину своей доли, но ты должен покинуть наш круг. Вацци должен вернуться на Сицилию – либо вместе со своей семьей, либо без оной, как пожелает. Больше я ничего сделать не могу. Вы с Вацци больше никогда не должны беседовать между собой. А еще я в твоем присутствии приказываю моим сыновьям никогда не мстить за смерть племянника. Ты имеешь неделю на улаживание своих дел и подписание необходимых бумаг для Джорджио. – Затем интонации дона смягчились. – Позволь мне заверить тебя, что я не догадывался о планах Данте. А теперь ступай с миром и помни, что я всегда любил твоего отца, как сына.

Когда Кросс покинул дом, дон Клерикуцио выбрался из кресла, сказав Винсенту:

– В постель.

Винсент помог ему подняться по лестнице, потому что ноги уже плохо держали дона. Возраст наконец-то начал подтачивать его тело.

В свой последний день в Вегасе Кросс Де Лена сидел на балконе пентхауза, озирая залитый солнцем Стрип. Огромные отели – “Кесарс-Пэлас”, “Фламинго”, “Дезерт-Инн”, “Мираж” и “Сэндз” – сверкали своими неоновыми вывесками, бросавшими вызов самому солнцу.

Дон Клерикуцио отдал весьма конкретные указания об условиях изгнания: Кросс больше никогда не должен возвращаться в Лас-Вегас. Как счастлив был здесь его отец Пиппи, а Гронвельт и вовсе превратил этот город в собственную Валгаллу, но Кросс никогда не разделял их чувств. Действительно, он наслаждался удовольствиями Вегаса, но эти удовольствия всегда отдавали для него металлическим привкусом стали.

Зеленые флаги семи вилл вяло обвисли в недвижном воздухе пустыни, но один из них висел на пепелище – черном скелете, призраке Данте. Но Кросс больше никогда не увидит всего этого. Он любил “Занаду”, любил своего отца, Гронвельта и Клавдию. И все же он в каком-то смысле предал их. Гронвельта – тем, что изменил отелю; отца – тем, что был несправедлив к Клерикуцио; а Клавдию – тем, что она верит в его невинность. Теперь он освободился от всех. И начнет новую жизнь.

К чему приведет его любовь к Афине? Его предупреждали об опасности романтической любви и Гронвельт, и отец, и даже старый дон. Любовь – гибельный недостаток для великого человека, которому предстоит править собственным миром. Так почему же он пропустил их советы мимо ушей? Почему он вверил свою участь в руки женщины?

Все просто: ее облик, звук ее голоса, плавность ее движений, ее радость и печаль – все это приносит ему счастье. В ее присутствии мир для Кросса окрашивается всеми цветами радуги. Еда становится вкусней, солнце теплей, а сладостная жажда близости с ней делает жизнь священной. И когда Кросс спал с Афиной, предрассветные кошмары не тревожили его.

Прошло уже три недели с той поры, как он в последний раз виделся с Афиной, но голос ее слышал только сегодня утром. Он звонил ей во Францию, чтобы сообщить о своем приезде, и уловил нотки счастья в ее голосе при вести, что он еще жив. Возможно, она любит его. И теперь, меньше чем через двадцать часов, он свидится с ней.

Кросс верил, что когда-нибудь Афина полюбит его по-настоящему, что она вознаградит его за любовь, что она никогда не будет осуждать его и, словно некий ангел, спасет его от ада.

Афина Аквитана была, пожалуй, единственной женщиной во Франции, при помощи косметики и одежды старавшейся уничтожить собственную красоту. Нельзя сказать, чтобы она хотела выглядеть уродиной, она не мазохистка, но она начала считать свою физическую красоту слишком опасной для собственного внутреннего мира. Власть над другими людьми, приносимая ей красотой, стала претить Афине. Ей стало претить тщеславие, все еще пагубно влияющее на душу. Оно мешало окончательно выйти на ту жизненную стезю, которую Афина избрала для себя раз и навсегда.

В первый день работы в Институте детей-аутистов в Ницце она хотела выглядеть, как дети, ходить, как ходят они. Она чересчур отождествилась с ними. В тот день она расслабила мимические мышцы, отчего лицо ее приобрело бездушную невозмутимость, и нелепо ковыляла бочком, как некоторые из детей с нарушениями двигательных функций.

– О, очень хорошо, – с сарказмом сказал заметивший это доктор Жерар, – но вы идете не в том направлении. – Затем взял ее руки в ладони и мягко произнес: – Вы не должны отождествлять себя с их несчастьем, вы должны бороться против него.

Афина устыдилась. Снова ее актерское тщеславие подвело ее. Но забота об этих детях принесла ей душевный покой. Им неважно, что ее французский не идеален, они все равно не улавливают смысла слов.