Севильский слепец - Уилсон Роберт

Я: Не понимаю.

П.: Он не хотел, чтобы я когда-нибудь с вами встретилась.

Я: Это из-за меня… я хочу сказать… из-за этих рисунков? Он узнал о них? О том, что вы мне позировали?..

П.: Нет. Это осталось между нами.

Я: Но тогда что же произошло? Понятия не имею, чем я мог ему так досадить. Мы всегда обсуждали только мою поясницу.

П.: Мой отец говорил по-арабски.

Я: Ну, конечно же, ведь он жил в Мелилье. Где ваш отец? Мне необходимо поговорить с ним.

П.: Он умер.

Я: Простите, мне очень жаль.

П.: Он умер через шесть месяцев после мамы.

Я: Вам пришлось много пережить…

П.: Восемнадцать скорбных месяцев. Они состарили и закалили меня.

Я: Вы выглядите так же, как и прежде. Ваше лицо нисколько не изменилось.

П.: Повторяю, мой отец говорил по-арабски, и поскольку он мог изъясняться на некоторых рифских диалектах, его попросили одно утро в неделю принимать бедняков, ютящихся на окраине города в chabolas. Американка, «La Rica», сеньора Хаттон выделяла деньги на лекарства и еду. Отец охотно согласился. К его удивлению, ему пришлось столкнуться не только с обычными болезнями голодающих людей, но и со множеством увечий. Отрезанными ушами, отрубленными пальцами, разорванными ноздрями. Отцу никак не удавалось выведать, откуда у них эти увечья, пока к нему на прием не пришла женщина, которая за неделю до этого приводила своего сына, лишившегося уха. Отец спросил ее о самочувствии мальчика и о том, почему все отказываются объяснять, что с ними приключилось. «Потому что это творят ваши люди», — ответила она. Отец был потрясен. Женщина рассказала ему, что юношам приходится воровать, потому что им надо кормить свои семьи, и что их за это так калечат, что многие умирают. Отец пришел в ужас и спросил, кто этим занимается. «Охранники складов».

Я молчал. Внутри у меня все похолодело. Грудная клетка превратилась в ледяную пещеру, по которой гулял студеный ветер. Моя муза вернулась, чтобы объяснить мне, почему она больше никогда не сможет разговаривать со мной.

П.: Мальчика с инфицированной раной забрали в стационар. Это было не принято, но отца тронуло его мужество и то, что он без жалоб сносил боль. Мальчик выздоровел, и отец нанял его прислуживать по дому. А однажды днем он исчез. Мы обшарили весь дом и извлекли его, дрожащего, из дальнего угла прачечной. Мальчишка в неподдельном ужасе бормотал: «Он ушел? Он ушел?» Мы спросили его, кого он так боится, и он выпалил: «Еl Marroqui». То же самое повторилось назавтра. Отец сверился со своим регистрационным журналом. Его единственными пациентами в тот день были сеньор Кардосо восьмидесяти двух лет и… вы.

На следующий день он взял с собой мальчика в Пти-Соко. Вы сидели на своем привычном месте в «Кафе Сентраль». И мальчик подтвердил, что вы и есть тот человек — El Marroqui.

Я не мог пошевелиться. Зеленые глаза смотрели на меня. Я знал, что настал момент истины. Я знал это потому, что жизнь понеслась мимо, как будто сливаясь с ее жизнью в одном мгновении. И я решил увильнуть. Солгать. Точно так же, как лгал всем им — Ч.Б., Королеве Касбы, графине де Фи-фи и герцогу де Ля-ля. Я буду лгать. Я Франсиско Фалькон. Нет, это он Франсиско Фалькон. Меня больше не существует.

П.: Вы виноваты в том, что случилось с этими людьми?

Зеленые глаза требовали, молили, и я понял, что пропал. Я опустил глаза на свои ладони, наконец-то зачерпнувшие живой воды, и увидел, как она, пузырясь, мерцая и насмехаясь надо мной, утекает сквозь пальцы.

Я: Да, я делал это. Я виноват.

Она не ушла. Она заглянула мне в душу, и я понял, что поступил правильно.

П.: Мои родители осторожно навели справки о компании, на которую вы работали. Отец выяснил, что вы были легионером и контрабандистом и что ваша способность к насилию внушала ужас всем вашим врагам и конкурентам. Они решили услать меня подальше отсюда. То, что заболела тетя — это случайность.

Я: Но зачем было вас куда-то отправлять? Почему бы просто не запретить вам встречаться со мной?

П.: Потому что они знали, что я влюбилась в вас.

Она в конце концов села и попросила сигарету. Руки ее не слушались. Я раскурил для нее сигарету и вложил в ее пальцы. Она уперлась взглядом в пол. Я рассказал ей все. Рассказал, упустив некоторые детали, об «инциденте», заставившем меня уйти из родного дома и вступить в Легион. Рассказал о своих «подвигах» в Испании во время гражданской войны, в России, в Красном Бору. Рассказал, почему покинул Севилью, чем занимался в Танжере… все. Я рассказал ей о своем одиночестве. О том, что она стала моей плотью и кровью. Она слушала. Небо потемнело. Поднялся ветер. Мальчик принес еще мятного чая и свечу, пламя которой колебалось на сквозняке. Я умолчал об одной-единственной вещи. О юношах. В таком женщинам не признаются. Моя исповедь была настолько отвратительной, что если бы я покаялся еще и в своей порочности, то никогда не удостоился бы прощения. Под конец я рассказал ей о своем творческом бессилии. О том, что не сумел пойти дальше тех рисунков. О том, что только она способна снова раскрыть мне глаза. Я спросил, помнит ли она свои последние слова в тот знаменательный день. Она покачала головой. Я напомнил ей: «Теперь ты знаешь».