Пусть умирают дураки - Пьюзо Марио

— Значит, тебе хочется послушать еще одну историю про сирот? — спросил я. — Тебе нужна счастливая история или правдивая история? Тебе нужна ложь или тебе нужна правда?

Дженел сделала вид, что обдумывает ответ.

— Сначала попробуем правду, — наконец сказала она. — И если она мне не понравится, тогда расскажешь мне ложь.

Тогда я рассказал ей, что все посетители нашего приюта всегда хотели усыновить Арти и никогда меня. Вот так я начал свою историю.

А Дженел сказала насмешливо:

— Ах ты, бедняжка.

Но когда она это произнесла, хоть и с улыбкой, рука ее в этот момент скользнула вниз вдоль моего тела, и она не убрала ее.

В то воскресенье, когда нас с Арти заставили надеть форму для усыновления, как мы ее называли, мне было семь, а Арти — восемь лет. На нас были голубые пиджачки, белые накрахмаленные рубашки, темно-синие галстуки и белые фланелевые брюки. Ботинки тоже были белые. Нас тщательно причесали и доставили в приемную заведующей, где уже ожидала молодая пара, муж с женой, чтобы посмотреть на нас. Нас должны были представить посетителям с обменом рукопожатиями, мы должны были продемонстрировать хорошие манеры, сесть рядышком с ними для разговора и знакомства. Потом полагалось пойти всем вместе прогуляться по территории приюта мимо огромного сада, мимо футбольного поля и мимо школы. Особенно отчетливо я запомнил, что женщина была очень красива. Что, будучи всего лишь семилетним ребенком, я влюбился в нее. Было ясно, что ее муж также влюблен в нее, но что вся эта идея с усыновлением не так уж его и радует. Очевидным в тот день стало и то, что женщине чертовски понравился Арти, но не я. И, вообще-то, я не мог ее винить. Даже в свои восемь лет Арти был красив почти взрослой красотой. Кроме того, все черты его лица были вырезаны очень отчетливо, и хотя мне и говорили, что мы похожи, и всем было ясно, что мы братья, я то знал, что был как бы смазанным вариантом Арти, как если бы его первым вынули из формы. Отпечаток получился безукоризненным. Ну а я, как вторая копия, из-за прилипших кусочков воска вышел неказистее: нос получился больше, губы толще. Арти обладал изяществом девушки, в то время как кости моего лица и тела были толще и тяжелее. Но я никогда не ревновал к своему брату по этому поводу — вплоть до того дня.

Вечером того же дня нам сообщили, что молодая пара должна приехать в следующее воскресенье, и тогда решится, усыновят ли они нас обоих или только одного из нас. Сказали нам также и то, что люди эти весьма богаты, и насколько это будет важно для нас, если они возьмут хотя бы одного.

Помню этот разговор с заведующей, которая говорила очень доверительно. Это была одна из тех задушевных бесед, которые взрослые иногда проводят с детьми, предостерегая от таких злых чувств, как ревность, зависть, недоброжелательность и призывая нас к душевной щедрости, достижимой разве что святыми; а что же говорить о детях? Мы слушали ее, не произнося ни слова. Лишь кивали и заучено отвечали: «Да, мэм». На самом деле не понимая, о чем, собственно, идет речь. Но, хоть мне и было всего семь лет, я знал, что должно было произойти. В следующее воскресенье мой брат Арти уйдет вместе с той богатой и красивой леди, оставив меня одного в приюте для сирот.

Даже в детстве Арти никогда не задавался. Но вся следующая неделя проходила над знаком нашего с Арти отчуждения — единственная неделя в нашей жизни. В ту неделю я ненавидел его. В понедельник после уроков, когда мы пошли играть в регби, я не взял его в свою команду. В спортивных играх я был авторитетом. За те шестнадцать лет, что мы провели в приюте, я всегда был лучшим атлетом среди сверстников, и прирожденным лидером. Поэтому капитаном одной из команд всегда выбирали меня, и, набирая себе команду, первым я всегда брал Арти. В тот понедельник единственный раз за все шестнадцать лет я не выбрал Арти. Во время игры, хотя я и был на год младше, все время старался ударить его, как только он завладевал мячом. Сейчас, тридцать лет спустя, я все еще помню изумленное выражение его лица, его обиду. Вечером, за ужином я, вопреки обычаю, садился за стол отдельно от него. И не разговаривал с ним ночью, когда мы ложились спать. Как-то, в один из дней той недели, отчетливо помню до сих пор, когда после окончания игры он шел по полю, а у меня в руках был мяч, я совершенно хладнокровно сделал спиральный пас с двадцати ярдов и попал ему прямо в затылок, так что сшиб его с ног. Я просто швырнул мяч. Для семилетнего мальчишки точность попадания была просто замечательной. Даже сейчас меня поражает та сила злонамеренности, позволившая руке семилетнего парнишки сделать столь точный бросок. Помню, как Арти поднимался с земли, как я крикнул ему: «Эй, я не хотел». Но он просто повернулся и пошел прочь.