Друг от друга - Керр Филип

Спустя два часа и вдвое большее количество кружек пива я сел на электричку до главного Мюнхенского вокзала. Оттуда я прошел разбомбленным центром до угла Людвиг-штрассе, где сел на трамвай и поехал к Швабингу. Тут почти все здания напоминали мне меня самого: лишь фасады создавали впечатление, что улица пострадала незначительно, а на самом деле внутри все было выжжено, уничтожено. Пора и мне подремонтироваться. Но я не знал, как это осуществить, пока я занимаюсь тем, чем занимаюсь. Работая детективом в отеле «Адлон» в начале тридцатых, я поднахватался навыков в управлении роскошным отелем, но это оказалось плохой подготовкой к управлению маленьким. Янки прав: мне следовало вернуться к тому, что я умел лучше всего. Я намеревался рассказать Кирстен, что хочу выставить отель на продажу, а сам снова пойду в частные детективы. Конечно, сказать ей можно, но рассчитывать, что она выкажет хоть малейшие признаки понимания, не приходится. У меня хотя бы фасад сохранился, а от прежней Кирстен остались одни руины.

Главная государственная больница находилась на северном конце Швабинга, но ее приспособили под американский военный госпиталь, что означало — немцам придется лечиться где-то еще. Всем, за исключением ненормальных — этих лечили в госпитале Института психиатрии Макса Планка. Находился он сразу за углом от главной больницы, на Крепелин-штрассе. Кирстен я навещал по возможности часто, но на мне ведь висел еще и отель. Последнее время я мог ходить в госпиталь только через день.

Хотя из палаты Кирстен открывался вид на парк, условия в палате я не назвал бы комфортными. Окна были забраны решетками, а все три соседки Кирстен были серьезно больны. В комнате пахло мочой, и иногда одна из женщин истошно визжала, истерически хохотала или бросалась в меня какой-то дрянью. К тому же кровати кишели паразитами. На бедрах и руках Кирстен краснели точки укусов, а как-то и меня самого здорово покусали. В Кирстен я с трудом узнавал женщину, на которой женился. За десять месяцев после отъезда из Берлина она состарилась на десять лет. Длинными седыми немытыми космами висели отросшие волосы, глаза точно две потухшие лампочки. Она сидела на краю железной кровати, уставившись в зеленый линолеум, будто увлекательнее зрелища и не видела никогда. Похожа была бедняжка на жалкое чучело неведомой зверушки из коллекции музея на Рихард-Вагнер-штрассе.

После смерти отца Кирстен впала в состояние глубокой депрессии, стала много пить и разговаривать сама с собой. Сначала я предполагал, она считает, что я ее слушаю, но скоро с болью понял — нет, не тот случай. И потому обрадовался, когда она замолчала. Но беда в том, что она вовсе перестала говорить, и, когда стало очевидно, что она накрепко замкнулась в себе, я вызвал врача, и тот порекомендовал немедленную госпитализацию.

— У нее острая форма кататонической шизофрении, — такой диагноз поставил доктор Бублиц, психиатр, лечивший Кирстен, спустя неделю после ее госпитализации. — Заболевание довольно распространенное. После того, через что прошла Германия, чему тут удивляться? Почти пятая часть наших пациентов страдает от какого-то типа кататонии. У Нижинского, танцовщика и хореографа, такое же состояние, что и у фройляйн Хендлёзер.

Семейный врач семьи Кирстен, лечивший ее с самого детства, поместил Кирстен в госпиталь под девичьей фамилией (и, к моему раздражению, исправить эту ошибку не было никакой возможности, так что вскоре я перестал поправлять врача, когда он называл Кирстен — фройляйн Хендлёзер).

— Она поправится? — спросил я доктора Бублица.

— Трудно сказать.

— Ну а как Нижинский теперь?

— Прошел слух, что он умер, но слух оказался ложным. Он еще жив. Хотя и остается под наблюдением психиатров.

— Думаю, это и есть ответ на мой вопрос.

— О Нижинском?

— О моей жене.

Последнее время я редко видел доктора Бублица. В основном сидел рядом с Кирстен, причесывал ей волосы, иногда прикуривал для нее сигарету и вставлял ей в уголок рта; там сигарета и оставалась, пока я не вынимал ее, потухшую. Иногда от дыма, попадавшего ей в лицо, Кирстен смаргивала, и это было единственным признаком жизни, какой она подавала; отчасти потому я и совал ей сигарету. Случалось, я читал ей газету или книгу, а пару раз, когда дыхание у нее было слишком уж зловонным, даже чистил ей зубы. В этот раз я рассказывал ей про свои планы насчет отеля и себя.