Севильский слепец - Уилсон Роберт

Хавьер поднялся в мастерскую. Черный зрачок фонтана следил за ним, пока он шагал по галерее.

Он сразу прошел в кладовку, сгреб все копии отца с картин Чечауни и пять холстов, скрывавших непристойное изображение матери, и сбросил их во дворик. За ними отправились коробка с деньгами и порнография. Взяв пятилитровую бутыль со спиртом, он спустился вниз, обильно полил образовавшуюся у фонтана кучу и кинул сверху зажженную спичку. Пламя взвилось ввысь, и по безмолвному дворику заплясали желтушные отсветы.

Хавьер пошел в кабинет, где на письменном столе все еще стояла оловянная шкатулка, вынул из нее бесценные миниатюры и разложил их в ряд. Картины его отца, его настоящего отца. Он почувствовал, как снова взлетает вверх над обращенным к нему лицом, которое никак не вспоминалось и наконец вспомнилось ясно-ясно.

Он принял душ и надел чистую рубашку. Ему не хотелось ни спать, ни оставаться дома. Им овладело непреодолимое желание побыть среди людей, хотя бы незнакомых… нет, именно незнакомых. Он вышел в ночь, и его повлекло к огням, окаймлявшим черную, как лаковая кожа, реку. Он перешел на другой берег и, оказавшись на площади Кубы, отдался на произвол толпы, понесшей его по улице Асунсьон к площади Ферии.

Хавьер остановился перед зданием Эдифисьо-дель-Пресиденте, где все и началось — вечность назад. На память ему пришла Консуэло Хименес с ее дерзкими глазами. Он восхищался силой ее характера. Она ни разу не покачнулась, несмотря на бешеный натиск. Кальдерон был прав: на ней держалось все дело. Хавьер вспомнил ее предложение пообедать вдвоем и цоканье ее каблучков по мраморным плиткам. Он покачал головой. Чуть позже.

Войдя в массивные ярко освещенные главные ворота, Хавьер окунулся в фантастическую атмосферу апрельской Ферии, где все были прекрасны и счастливы. Где девушки с цветами и черепашьими гребнями в волосах крутились в своих льнущих к телам trajes de flamenco вокруг меняющих картинные позы кавалеров в серых болеро и шляпах с прямыми полями. Он шел, по-детски завороженно глядя по сторонам, под фонарями и флагами, мимо бесчисленных палаток и павильонов, где ели, пили и танцевали. Воздух был насыщен радостью — звуками музыки, запахами еды и табака. Под шелковыми навесами змеились гибкие женские руки, мелькали поднятые подбородки и по-матадорски выпяченные груди мужчин.

Все окружавшие Хавьера люди улыбались или смеялись, словно одурманенные колдовским зельем. Откуда их взялось здесь так много и таких счастливых? В этой малой галактике он, казалось, был единственным человеком, терзаемым чувствами вины, безнадежности и страха. Интересно, подумалось ему, сумеет ли он когда-нибудь втянуть себя в полноценную жизнь из той полужизни, которую теперь влачит.

Взрыв аплодисментов вернул Хавьера в фантастический мир Ферии. Ритм севильяны, которую пело и плясало все кругом, пробирал его до нутра. Проходя мимо небольшого павильона, он услышал, как кто-то окликнул его по имени.

— Хавьер! Эй! Хавьер!

Маленькая пухлая женщина в traje de flamenca из белой в крупный красный горошек ткани, похоже, хорошо его знала. Она сделала несколько неожиданно легких танцевальных шагов, вскинув и скрутив руки, словно маня к себе Хавьера.

— Вы не узнаете меня? Я Энкарнасьон. Добро пожаловать, незнакомец, — сказала она. — Незнакомец не откажется быть моим партнером в первую ночь апрельской Ферии?

Его экономка, истинная незнакомка, та, что была воплощением чистоты и простоты, наконец материализовалась. Он вошел следом за ней в павильон. Энкарнасьон предложила начать с сухого вина и танца. И не успела она насладиться светлым «Тио Пепе», как Хавьер залпом осушил свой бокал, хлопнул его на стол, вскинул голову, щелкнул каблуками, и пошла их первая севильяна.

Энкарнасьон мгновенно преобразилась. Куда девались ее шестьдесят пять лет! Она стала изящной и зажигательной, кокетливой и дерзкой. Они станцевали подряд четыре или пять севильян. Он заказал еще вина. Они съели по тарелке паэльи, закусили кальмарами, и Хавьер впервые за долгое время ощутил вкус хорошей пищи. А потом они снова танцевали. Его душевная боль утихла, тоска унеслась прочь. Он сосредоточился на одном — на настроении своей севильяны — и целиком отдался танцу, вкладывая в него все больше и больше страсти. А ведь действительно, подумалось ему, вот способ севильцев избавляться от страданий — la fiesta, и он бешеной чечеткой вытряс все заботы из головы в тело, из тела в ноги и втоптал их в землю.