Его величество случай - Володарская Ольга

– Это мне больно, – хрипло прошептал он, еще крепче сжимая ее. – Мне! Двадцать лет я сражаюсь с призраком! Двадцать лет пытаюсь отстоять право на свою любовь… Я из кожи вон лезу, чтобы моя девочка больше не страдала! И что же? Только я начал верить в то, что нашему браку больше ничто не угрожает, как этот… этот…

– Нашему браку ничто не угрожает! – горячо прошептала Лена, причем непонятно, кого она хотела своей горячностью обмануть: Алекса или себя. – Та моя любовь в прошлом! Я давным-давно перестрадала… Теперь у меня есть только ты…

Неизвестно, поверил ли ей Александр, но он перестал судорожно сжимать ее плечи, и лицо его уже не походило на маску.

– Хорошо, – тряхнул он своей красивой головой. – Я тебе верю…

– Спасибо…

– Только запомни одно… – Он опять нахмурился, и у его губ появились скорбные складки. – Если я узнаю, что ты меня обманула… Я тебя не прощу!

– Алекс, перестань, пожалуйста! – взмолилась Лена.

– Ладно, разговор на больную тему закончен. – Он провел рукой по лицу, как бы стирая с него гримасу скорби, и мирно сказал: – Будем пить чай.

– С пирожными?

– Эх, была не была, с пирожными!

Лена фальшиво рассмеялась и достала из холодильника любимые эклеры. Поставив их на середину стола, она уселась напротив мужа, подперла кулаками подбородок и постаралась сосредоточиться на его лице. Красивом, холеном, безупречном лице, которое не будило в ее душе никакого восторга…

– Кстати, – встрепенулся Алекс, откусывая от пирожного кусок. – Почему ты в последнее время не берешь «Линкольн»?

– Что? – сипло переспросила Лена, замирая с занесенным над тарелкой эклером.

– Раньше ты постоянно на нем ездила, но вот уже две недели, как ты его игнорируешь…

– Он сломался, – выпалила она, поспешно возвращая пирожное на поднос.

– Разве? А по-моему, он прекрасно бегал…

– Вот и добегался. – Лена одним глотком выпила остывший чай. – Что-то там у него износилось, не знаю что, но мой шофер сказал, что надо его отогнать в сервис…

– Но он стоит в гараже…

– Значит, уже пригнали обратно, – скороговоркой выпалила Лена и начала суетливо убирать со стола. – Ладно, мне пора!

– Еще нет семи, – удивился Алекс. – Куда ты собралась?

– Пока приму ванну, пока оденусь, будет восемь, а к девяти надо быть в офисе, ко мне приедут с какого-то регионального телевидения…

– Ну хорошо, моя неугомонная женушка, иди работай. – Алекс встал, потянулся и, чмокнув жену в лоб, направился в спальню. – А я пошел досматривать десятый сон. Пока!

Как только он скрылся в спальне, Ленино лицо резко изменилось: из нарочито-спокойного оно стало испуганным, жалким, а вместо бодрой улыбки на губах появилась страдальческая гримаса.

Боже, боже, боже! Алексу что-то известно! Не случайно же он так настойчиво выспрашивал о «Линкольне»… А эти разговоры о Серже… Интересно, откуда он узнал, что Отрадов в Москве? Общих знакомых у них нет, точек пересечения тоже, но Алекс все же осведомлен о его приезде… Странно это! Очень странно!

Лена сжала пальцами виски – от этих мыслей у нее начала побаливать голова. Она достала из аптечки анальгетик, запила таблетку ледяным соком. Стало немного лучше не то от холодного напитка, не то от обезболивающего. Значит, можно идти в ванную комнату, а потом собираться на работу.

Но полежать в пенной воде у нее не получилось: тревожные мысли одолевали ее и в ванной, поэтому Лена лишь ополоснулась и помыла голову. Пока готовилась к выходу из дома, размышляла о наболевшем: где Серж сейчас, не уехал ли, вспоминает ее или уже забыл. Странно, что он появился на кладбище, ведь он ненавидел Элеонору… Но он пришел, а значит, у него были на то свои причины… Только какие? Зачем он появился у гроба врага? Чтобы плюнуть на могилу? Или убедиться в том, что ведьма действительно умерла?

Погруженная в эти мысли, Лена покинула квартиру.

Неспешно спустилась по ступенькам на первый этаж.

Миновала фойе.

Распахнула подъездную дверь.

Вышла на улицу.

И нос к носу столкнулась с Сергеем Отрадовым.

Все утро и половину дня Аня потратила на то, чтобы убрать квартиру по-настоящему, или, как бы сказала внучка Элеоноры Георгиевны, расчистить авгиевы конюшни. Мусора в бабулиной обители, действительно, накопилось предостаточно, не говоря уже о пыли и паутине, так что работы было полно. Но к обеду половина дел оказалась переделанной (осталось только выкинуть мусорные мешки, развесить новые шторы, застелить дорожки), и Аня решила перекусить холодными котлетами и вареным яйцом.

Быстро сжевав обед, она вскипятила воду в новеньком чайнике, заварила чай и, взяв в руки красную кружку с дымящимся напитком, пошла в комнату. Пока кипяток остывал, Аня от нечего делать взялась листать бабулину книжку – читать ее она пока не собиралась, намеревалась это сделать позже, как-никак она в отпуске, времени будет вагон. Страницы книги переворачивались плохо, наверное, из-за слишком толстого корешка, это раздражало, и Аня залезла под него пальцем, чтобы проверить, не мешает ли что. И вдруг картон отклеился от дерматина – и она наткнулась на сложенный в несколько раз листок. Подцепив его ногтем, Аня потянула его к себе.

На свет божий показался аккуратно сложенный альбомный лист. Закладка, что ли? Но почему не между страниц? Странно…

Все еще не понимая, как лист оказался под переплетом, Аня развернула его.

«Аннушка, девочка...»

Вот что было написано в самом верху листа, а дальше шел текст. Это было письмо, написанное нечетким отрывистым почерком старого человека.

Неужели баба Лина оставила весточку своей Анюте?!

Вне себя от волнения, Аня углубилась в чтение письма.

«Аннушка, девочка, ты нашла мое письмо, это хорошо. Значит, я правильно сделала, что спрятала его в книгу…

Раз ты читаешь его, значит, я мертва. Меня убили? Скорее всего… Интересно, как? Если отравили, то это сделала Лена, дочка, она всегда ненавидела кровь. Если застрелили, то это наверняка по указке Эдика, сына. Если же зарубили, размозжили голову, сбросили в окно, то тут постарались внуки – в них нет благородства моих детей, эти пошли бы даже на такое некрасивое убийство…

Я давно предчувствовала смерть, именно поэтому заблаговременно позаботилась обо всем… И не случайно я так баррикадировалась – мне не хотелось, чтобы меня убили раньше, чем я все устрою… Я успела, теперь все в порядке!

Аннушка, милая, прости меня за все! Да, да, не удивляйся, мне есть за что просить прощения, ибо во всем плохом, что с тобой произошло, виновата только я…

Мы познакомились с тобой год назад, помнишь? Я подошла к тебе, спросила, почему такая молодая женщина не может найти себе работу… Да что я рассказываю, ты сама, наверное, помнишь… Так вот наша встреча была не случайной. Я ее подстроила. А знаешь почему? Потому что ты моя внучка…»

Прочитав это, Аня не поверила своим глазам, она вернулась на абзац назад и перечитала его вновь. Нет, она не ошиблась, в письме действительно было написано «ты моя внучка». Но это глупость какая-то! Как она может быть внучкой Новицкой? Как? Ее мать Шура Железнова не имела никакого отношения к аристократическому древу Шаховских-Анненковых! Она была обычной деревенской бабенкой с дурными наклонностями и скудным умом… К тому же гулящая, пропащая…

Тут Аню осенило. Мать могла родить ее от бабушкиного сына. Ведь Аня не знала, кто ее отец: ни одной черты его характера, внешности, ни единого факта биографии, не говоря уже об имени – наверняка мамаша его тоже не знала, как она говаривала: «К кому-то подвалила, а к кому, не помню…» Неужели Шурка Железнова умудрилась подвалить… к Эдуарду Петровичу? Боже, как он мог польститься на такую кошмарную бабу (пусть нехорошо так о матери, но от правды никуда не денешься: женщиной она была кошмарной)? Разве что с пьяных глаз или большой голодухи.

От всех этих мыслей у Ани закружилась голова. Она решила оставить размышления на потом и вернуться к чтению письма.

«… ты моя внучка!

Ты удивлена? Нет, ты ошарашена, поражена, потеряна, я понимаю… И я понимаю, что вслед за удивлением к тебе придет другое чувство – обида. Ты скажешь, где же ты была все эти годы, когда я так страдала? Почему не пришла проведать меня, почему не принесла ни одного подарка… Хотя о подарках ты вряд ли подумала…

Девочка моя, я даже не догадывалась о том, что ты так одинока, несчастна, бедна, наконец. Шура казалась мне хорошей женщиной: честной, работящей, скромной. И бережливой. Для меня последнее было тоже важно, поскольку я дала ей огромную по тем временам сумму на твое воспитание. Я решила, что раз она не пьет, не курит, то сможет достойно распорядиться твоими деньгами… А оказалось, что у нее другая, не менее пагубная страсть – мужчины…»

«Да уж, – подумала Аня, отрываясь от письма. – Страсть матери к мужчинам была пагубной: она иссушала ее не хуже алкоголя. Бесконечные любовные утехи, бесконечные скандалы, разборки, ревность, венерические болезни, аборты, все это изматывало ее, разрушало, убивало. И убило! Мать умерла в пятьдесят лет от сердечного приступа – в тот день ее бросил очередной любовник, и этого разрыва она не пережила…»