Ведьма из яблоневого сада - Арсеньева Елена

Сиделки встретили меня в салоне, переполошенные, словно куры, только что спасшиеся от хоря.

– Кто там был? – спросила я. – Я слышала голоса.

– Ах, мадемуазель… – заговорили они в один голос, потом посмотрели друг на дружку, сконфузились, и продолжила уже мамаша Мишю, самая толковая из сиделок:

– Ах, мадемуазель, явился какой-то аббат… такой требовательный аббат! Такой сердитый!

Мне бы догадаться сразу… Мне бы кинуться вон из дома, где-то отсидеться, спрятаться, пусть бы у той же мадам Ивонн… Другая на моем месте догадалась бы! Другая скрылась бы! Но на меня словно бы затмение рассудка нашло. Вот уж воистину: кого боги хотят погубить, того они лишают разума! А может быть, тут больше годится другая пословица: сколько веревочке ни виться, конец все равно придет.

– Аббат? – засмеялась я. – Неужели дела моего отца настолько плохи, что ему уже понадобился исповедник? Вроде бы доктор говорил, что он чувствует себя гораздо лучше. Рано, рано начали слетаться вороны в клобуках! Если господь будет милосерд, мой отец еще поживет. Надо было так и сказать этому аббату!

– Мы пытались не пустить его к вашему батюшке, – развела руками мамаша Мишю. – Но он был очень настойчив. Начал нас проклинать, говорить, будто мы одержимы бесами, если решили не пускать сына проститься с отцом, начал призывать на помощь святого Мишеля-архангела, ниспровергателя сатаны. В конце концов на шум явился доктор Мерсье и признал, что аббат говорит правду, он и в самом деле сын мсье Жерарди, а значит, ваш братец, мадемуазель Николь. Его зовут Себастьян. И он намерен поселиться здесь, чтобы быть подле отца во дни его болезни и ухаживать за ним, а также ободрять его дух.

Я застыла, словно пораженная громом, уже после слов «не пускать сына к отцу», но еще надеялась на господне милосердие. Но когда сиделка сказала «ваш братец», мне почудилось, будто меня еще и молнией прошило.

Себастьян! Себастьян здесь…

Так, понятно. Он пришел не потому, что вдруг захотел ухаживать за отцом и ободрять его дух. Он пришел разжалобить отца перед кончиной, помириться с ним и вытянуть из него деньги. Деньги, которые понадобились ему для того, чтобы выкупить у мадам Ивонн полюбившуюся ему проститутку. То есть меня…

И он хочет поселиться здесь!

Я кинулась в свою комнату и раскрыла шкаф. Если Себастьян и в самом деле убедит отца позволить ему вернуться домой (а у него наверняка получится, отец очень ослабел духом), то встречи с ним не избежать. Я не смогу отсиживаться в своей комнате с утра до вечера, а уйти мне некуда. Клод меня не поймет, если прийти к ней, вынудит вернуться. У мадам Ивонн меня выследит тот же Себастьян. И как я могу бросить больного отца? Дело не столько в том, что это грешно, бездушно, стыдно. Отец так переменчив, и, если я не буду оказывать ему знаки внимания, он запросто сможет переписать завещание с меня на Себастьяна. Ему сделать так – раз плюнуть! И что я буду делать тогда? Как буду жить? Одно дело – отдаваться за деньги, зная, что тебе скоро светит сделаться богатой наследницей, то есть заниматься проституцией только для удовольствия, и другое дело – поневоле. Тогда все удовольствие пропадет. Не мужчины станут твоими рабами, а ты их рабыней!

Ужасно. Что же делать?

Постепенно мысли мои успокоились и перестали метаться, будто глупые гусыни, вспугнутые лисой. Придется остаться, но постараться быть неузнанной. Я не могу мгновенно перекрасить волосы, не могу набелиться и нарумяниться – меня сиделки с перепугу не узнают. Ох и крик поднимут! И выдадут меня, дуры. И как я покажусь в таком виде перед отцом? Накрашенная дочь! Да он проклянет меня и нищей из дому выгонит. Единственное спасение – надеть мое самое скромное платье и набросить на голову вуаль. Конечно, вуаль тоже всех изумит, но я скажу (мне никогда не приходилось лезть за выдумками в карман, вот и теперь очередная словно бы сама собой в голову явилась), что дала обет не снимать вуали до выздоровления батюшки.

Обет, ха-ха! Не иначе как общение с моим братцем-монахом, глумцом и кощунником, пошло мне на пользу и подсказало такую еретическую выдумку. Ему должно понравиться. А отец, держу пари, прольет слезу. Он стал от слабости и болезни так слезлив, что меня иной раз жалость берет за сердце…

Ладно, хватит! Нечего мне тут упиваться жалостью. Кто-нибудь меня когда-нибудь пожалел? Отец своей скупостью толкнул меня к разврату, брат… Ну, с братом все понятно.

Попеременно то бранясь самыми отъявленными словесами, то утирая злые слезы, я кое-как переоделась и накинула вуаль. Вид у меня сделался до тошноты невинный. Воистину я смотрелась как воплощение непорочности! Если выйду из неожиданной передряги и мне удастся вернуться к мадам Ивонн, нужно будет предложить ей такой вот образ: являться к посетителям под вуалью. Вот возбудятся-то, похотливые дурни!

В дверь постучали. Сиделка сообщила, что отец зовет меня.

Я глубоко вздохнула, призывая на помощь всю мою храбрость и Марию Магдалину, покровительницу падших девушек, и отправилась вниз, в комнату отца.

Я старалась не смотреть на Себастьяна, но заметила, что он встрепенулся при моем появлении. Приветствовал меня очень ласково, как брат сестру. Поцеловал мне руку, хотя, наоборот, я должна была целовать руку святому отцу, в смысле – брату-монаху. Сказал, что счастлив видеть меня, счастлив вновь оказаться в кругу семьи. Отец даровал ему свое прощение (как я удержалась и не завизжала от злости при его словах, понять не могу), позволил жить в родном доме, и он, Себастьян, надеется, что мы подружимся. Он очень жалеет, что не может зреть мой нежный лик, мои рыжеватые кудряшки, которые он помнит, огорчен, что я наложила на окружающих слишком суровую епитимью, лишив их радости видеть мою девичью красоту. Вот он и выдал свою истинную суть, бесстыдник, женолюб, нарушивший святые обеты! Слушая его, отец беспокойно заерзал: ему-то очень по душе пришелся припадок моей скромности, он всегда говорил, что я чрезмерно вертлява, что грех так и брызжет у меня из глаз, а про мои каштановые волосы говорил, что именно такие были у беспутной Лилит.

Себастьян почувствовал его неудовольствие и умолк. Некоторое время мы сидели, не зная, о чем говорить, потом явился доктор и провозгласил, что больному пора вздремнуть.

– Дорогая сестра, – молвил Себастьян самым елейным тоном, – я за прошедшие годы успел позабыть родной дом. Не проведешь ли ты меня по комнатам, не поможешь ли вновь его обрести?

Ну что мне оставалось делать? На меня смотрели отец и доктор – с одинаково умиленным выражением. Я согласилась, с трудом сдерживая скрежет зубовный.

Мы отправились сначала в салон, потом в библиотеку, затем в бывшую детскую Себастьяна, где он теперь будет жить. У меня были ключи от всех помещений, я нашла нужный и отперла дверь.

Себастьян молчал. Но, когда мы оказались внутри, где властвовал нежилой, пыльный дух, а окна были покрыты давней грязью, вздохнул:

– Как тяжело смотреть, во что превратился родной дом из-за скупости отца… Если бы не скупость, и матушка была бы жива, и он сам, уверен, не болел бы так, а я не потерял бы пять лет в разлуке с семьей. Больше всего мне жаль сейчас, что я столько времени не видел тебя, Николь. Да и сейчас не вижу. Твоя вуаль…

Я отошла от него подальше и взялась обеими руками за края вуали. Мне ни за что не хотелось, чтобы он сдернул ее с меня!

Впрочем, Себастьян и не делал таких попыток. И смотреть на меня испытующе перестал. Он бродил по комнате, трогал вещи. Открыл книжный шкаф, провел пальцами по корешкам:

– Тацит, Вергилий, Гомер, Овидий… Как я любил их! Но и с ними пришлось расстаться, когда я ушел в монастырь. Языческие поэты, не ведавшие истинного бога, они мирской соблазн, тяжкие оковы прошлого. И все же я счастлив видеть их, словно старинных друзей. Когда-то я любил гадать на книгах… А ты умеешь?

– Кто же не умеет… – пожала я плечами. – Открываешь книгу и наугад выбираешь какую-то строку. Читаешь ее – вот и ответ на твой вопрос или просто предсказание судьбы.

– Хочешь попробовать? – спросил Себастьян с улыбкой.

– Да ну, не верю я в подобные глупости, – отмахнулась я.

– Ну, тогда я вспомню старинную забаву, – удивленно сказал он, снял с полки книгу – томик Овидия, я успела прочесть на корешке название, – и раскрыл ее, зажмурясь. Ткнул пальцем в какую-то строку, а потом открыл глаза, посмотрел – и лицо его приняло изумленное выражение. – Ерунда какая-то, – пробормотал он чуточку смущенно. – Самая настоящая ерунда. Мне и читать-то неохота.

«Ну и не читай, больно нужно!» – чуть не ляпнула я, но было как-то неловко, и я с неохотой пробурчала:

– Да уж почитай, почитай…

– Честное слово, мне даже неловко! – хихикнул Себастьян, словно красная девица. – Посмотри сама.

Он протянул мне книгу, и я, глядя на его тонкий палец с отполированным, ухоженным ногтем – у него рука не смиренного аббата, а щеголя придворного! – прочла следующее: