Профессия – первая леди - Леонтьев Антон

Перекусив, я села на телефон. Вероника прохлаждалась на Средиземноморье, зато мой младший братец Илюшенька был в Экаресте. Вот кто мне нужен! Меня занимал Стефан д’Орнэ – как старший, так и младший. Илья знает всех и вся, поэтому я набрала его номер.

– Да! – грохотнул сочный бас моего братика.

Я нежно люблю Веронику, она старше меня на три с половиной года, в детстве это было непреодолимой преградой. Вероника всегда навевает на меня ужас – как можно быть такой умной? Она защитила три кандидатские диссертации, две докторские, причем одну – во Франции, ее монография о подростковой сексуальности в течение десяти недель возглавляла список бестселлеров по обе стороны океана – и это с учетом того, что книжка была написана сухим научным языком и содержала три сотни таблиц и схем.

Вероника – желанный гость в любом заграничном университете, причем, в отличие от меня, она с легкостью вписалась в иноземную жизнь. Америка меня угнетает, мой герцословацкий мозг не понимает оголтелого американского патриотизма и любви к ушастому грызуну Микки-Маусу, мой герцословацкий желудок не приемлет пепси-колы, хот-догов и подобных им биг-футов. Полгода в американской провинции подобны для меня длительному тюремному заключению без права на помилование или досрочное освобождение. Я горжусь тем, что не встаю, когда играет американский гимн: так им, супостатам, и надо!

Вероника же вращается в нью-йоркском, парижском, бертранском и лондонском высшем свете, знает шесть языков, сетует на хронически не излечимую герцословацкую расхлябанность и необустроенность. Мне же раскисшие перелыгинские грязевые потоки, профилактические работы на водоканале и управляемая демократия а-ля Гремислав Бунич милей целлулоидного зарубежного парадиза. С сестрой я никогда не могла найти общий язык. Если для всех остальных я – «великая и ужасная» Серафима Гиппиус, комета Галлея и гора Джомолунгма современной герцословацкой литературы, реинкарнация Сапфо, мадам де Сталь и Жорж Санд в одном лице, Гера и Юнона литературного Олимпа и Парнаса, то для Ники – я «зараза Фимка», «младшая сеструшка» и «наивная глупышка».

Зато с Илюшенькой мы понимаем друг друга с полуслова. Несмотря на то что мой братец прожил за границей тоже немало лет, его все время влечет на родину.

– Илюша, это я. Ты сейчас свободен?

– О, Фима! Я всегда свободен, дорогая моя! Свобода и борода – это единственное, что у меня осталось своего! Ты где, все у себя в «поселке упырей»?

– Временно нет, у меня прорвало трубу, – сказала я. – Мне нужна твоя помощь, Илюшечка…

– Трубы чинить я не умею, – со вздохом отчаяния заметил мой братец.

Что правда, то правда. К обыкновенной жизни он не приспособлен. Технический идиотизм сидит у него в генах столь же прочно, как и у меня. Три супруги Ильи покинули его именно по этой причине – ни гвоздя забить, ни лампочку прикрутить, ни приготовить что-то изысканнее подгоревшей яичницы-глазуньи он не в состоянии.

– Мне надо с тобой поговорить, – заметила я. – Что тебе известно о Стефане д’Орнэ?

– С каких это пор ты заинтересовалась герцословацким модернизмом? – осведомился Илья. – Приезжай, Фимка, я всегда рад тебя видеть!

Илья обитал в старой трехкомнатной квартирке. Визитов к нему я всегда опасалась – такого захламленного жилища я ни у кого еще не видела. С самого детства мой братец постоянно что-то собирал: приносил с улиц сначала деревяшки и железяки, потом старые телевизоры, лысые покрышки и пожелтевшие газеты. Илюшенька никогда ничего не выбрасывал, окна мыл только на Пасху, а сантехнику не чистил, считая это извращенным излишеством. Мы с Вероникой нежно зовем его «наш Плюшкин».

Илюшенька встретил меня на пороге и проводил по лабиринту из книг, коробок и непонятных ржавых конструкций в гостиную. Он отыскал колченогую табуретку, отодрал от нее присохший яблочный огрызок и галантно сказал:

– Присаживайся, сестренка!

Я с опаской опустилась на табурет. Он предательски подо мной скрипнул. Илья устроился в кресле напротив – это кресло, якобы когда-то принадлежавшее философу и энциклопедисту Дени Дидро, братец приобрел в Нью-Йорке, где работал несколько лет переводчиком при ООН. Конец его карьере положил невероятный казус.

Илюшеньке довелось как-то хорошенько «заложить за воротник» (этому греху он предается часто!) и отправиться на работу с гудящей и мало что соображающей головой. Он толмачил речь тогдашнего представителя Герцословакии при ООН на заседании Совета безопасности. А ведь в те годы стояла «холодная война»! Американский представитель с пафосом отчитывал «твердолобых коммунистов» и заявил в том числе: «Мы не хотим атомной войны, но мы к ней готовы!» На свою беду, Илюшечка, который вообще-то без всяких проблем синхронит чушь любой степени тяжести, боролся с небывалым похмельем и уловил только вторую часть фразы. Представитель Герцословакии, услышав в наушники, что США «готовы к атомной войне», побелел и заявил в ответ:

– Стоит ли это расценивать как casus belli?[8]

Все вполне могло закончиться разрывом дипломатических отношений и обменом парой сотен ракет с атомными боеголовками (ведь за Герцословакией стоял Советский Союз!)… Илюшенька, сообразив, что ляпнул какую-то глупость, от страха осип и не мог исправить ситуацию.

А страсти накалялись, американец рвался в бой, его герцословацкий коллега бросал кровожадные взоры, прочие участники заседания онемели. Мир оказался на пороге третьей мировой, и все из-за того, что накануне Илья принял лишнего на грудь!

Илюшеньку моментально выпихнули из будки переводчиков, а десять минут спустя, когда недоразумение разъяснилось и американец и герцословак улыбались, пожимая друг другу руки, его выперли и с работы. Только заступничество мамочки и папочки спасло братца от больших неприятностей – а его «вредительскими происками» уже заинтересовались в Комитете.

Кубинский кризис не повторился, но Илью первым же рейсом спровадили в Экарест и до конца перестройки не выпускали за границу. Переводчиком он устроиться не смог, пришлось идти в преподаватели вуза. А последние пять лет он наряду с профессорской ставкой является вольным поэтом и философом-экзистенциалистом.

– Ты голодна? – спросил меня заботливый братец. Я предпочитаю ничего у Илюшеньки не вкушать – здоровье мне все еще дорого!

– Нет, спасибо, – вежливо отказалась я. Илья почесал бороду и заметил:

– А то у меня остались макароны по-флотски. Они совсем свежие, я их в прошлый четверг варил…

Но когда речь заходит об искусстве и его представителях, в этом Илье нет равных. Он знает то, что нельзя найти ни в одной книге, мой братец жонглирует известными именами и поражает малоизвестными фактами из личной жизни Винсента Ван Гога, Герберта фон Караяна или Айрис Мердок.

– Илюша, что ты знаешь о Стефане д’Орнэ? – спросила я.

– Много, – без ложной скромности ответил мой братец. – Фима, ты точно не хочешь макарон по-флотски?

Я вторично отказалась, Илья начал свой рассказ:

– Тебя ведь интересует в первую очередь Стефан-старший? Это на открытии его галереи ты нашла чей-то труп?

– Вот именно, – поддакнула я. – Драгостеи Ковтун…

– Драгостея Ковтун, – Илья почесал лысую голову. – Да, все сходится… Но об этом чуть позже. Начнем с того, что Стефан д’Орнэ никакой на самом деле не Стефан д’Орнэ. Он родился 19 сентября 1878 года в Варжовцах, его настоящие имя и фамилия не столь благозвучны, родители нарекли его Пузаном Палочкой. Претенциозный псевдоним он взял позднее, когда начал заниматься живописью. Его отцом был дьячок, который не поощрял увлечение сына богопротивной мазней. Нет бы расписывать храм или иконы рисовать, Пузана тянуло ко всему утонченному и экзальтированному. Он бежал из отчего дома и попал в светский Иоаннбург, тогдашнюю столицу королевства. Вел чрезвычайно разнузданную жизнь – еще бы, богема, конец века, закат Европы, Оскар Уайльд, абсент, опиум, падшие женщины и эстетствующие денди. Пузану, который к тому времени стал уже Стефаном, дали от ворот поворот – ни одно из художественных училищ не пожелало принять его в свои ряды. Поэтому он решил добиться известности самостоятельно.

Илья вытащил огромный альбом и показал мне несколько репродукций первых творений Стефана.

– Чувствуется сильное влияние Эдварда Берна-Джонса, Густава Климта и Одри Бердслея. Его имя регулярно упоминалось в газетах в связи с очередным скандалом – то Стефана арестовали за то, что он явился на званый ужин к княгине Эльтбар де Труйе в полном соответствии с требованиями, указанными в приглашении – «мужчины только в манишках и перчатках». Но вся беда в том, что на Стефане из одежды были всего лишь одна манишка и белые перчатки. Или он забрался на крышу королевского дворца и стал декламировать оттуда стихи собственного сочинения, перемежая это завываниями на луну. А как-то, обмакнувшись с ног до головы в побелку, в абсолютно нагом виде, даже без фигового листочка, залез на постамент в Изумрудном саду, притворившись статуей, чем вызвал повышенный интерес к своей персоне прогуливавшихся там гувернанток, нянек с детьми и пожилых чиновниц.