Проклятие итальянского браслета - Арсеньева Елена

– Данила! – воскликнула она радостно. – Данила, постойте! Я вас жду, мне надо…

Парень запнулся, недоверчиво уставившись на нее, потом вдруг повернулся – и бросился бежать, причем с такой скоростью, как будто Алёна была не Алёна, а тот кошмарный ряженый, который маячил здесь только что. Алёна даже оглянулась на всякий случай – не материализовался ли он рядом вновь? – но кошмарного чудовища не было, слава богу, собака его отогнала так же надежно, как вторые петухи отогнали Вия со всем прочим сонмищем нечисти.

Данила убегал. Алёне не оставалось ничего другого, как броситься за ним.

– Погодите, Алёна Дмитриева! – испуганно кричала из своего «подземелья» Секлита Георгиевна. – Куда же вы?! А книжки?!

А книжки… в самом деле!

Алёна одним прыжком вернулась к окну, сунула книги в форточку и снова бросилась за Данилой, но того уже и след простыл. По тропе Алёна проскочила на какую-то улицу, споткнулась от страха, что заблудилась, это была не Арзамасская, но тотчас поняла, что находится на Ильинке.

– Данила! – крикнула она еще раз в никуда, но улица была пуста, только откатывался от остановки трамвай.

Да, теперь Данилу не догнать…

– Да что ж это такое? – возмущенно прошептала Алёна. – Хочешь спасти человеку жизнь, рискуешь собой, а он от тебя сломя голову…

Ну, теперь ей ничего не оставалось, как сесть в очередной трамвай, который очень кстати подошел к остановке, и ехать домой.

Что она и сделала. Ее трясло от неизжитого страха, от которого, Алёна это чувствовала, она избавится нескоро. Какой ужасный этот… в шкуре… а лицо!.. «А лицо на нем было железное», – вдруг вспомнила она из гоголевского «Вия», и стало чуточку полегче от грамматической нелепости этой классической фразы. Вот только воспоминание о том, как она сунула книжки в форточку, чуть ли не в лицо добрейшей Секлите Георгиевне, грызло душу.

«Да, – уныло подумала Алёна. – В «Клеопатру» мне теперь, конечно, ни ногой после такой-то позорухи…»

Трамвай тащился еле-еле. Алёной снова начал овладевать страх. Остановка в полукилометре от ее дома. Как она пройдет это расстояние? Дергаясь, озираясь и чуть ли не падая в обморок при каждом звуке за спиной?

«А лицо на нем было железное…»

Кончилось все тем, что Алёна снова позвонила в почти родное «Новое такси» и вызвала машину на Черный пруд, к которому вот-вот должен был подъехать трамвай.

Очередной белый «Ниссан» явился без задержки, даже чуть опередил трамвай. Алёна ничуть не удивилась бы, окажись за рулем давешний чудаковатый водила, но она ошиблась: там сидел маленький, скромный, тихий и неразговорчивый парень.

Алёна попросила довезти ее до самого подъезда (хотя она обычно выходила перед воротами и дальше шла пешком через двор). Свет в подъезде уже горел на всех этажах, так что Алёна без приключений дошла до квартиры, вошла в нее – и, надежно запершись на все мыслимые и немыслимые замки и засовы, рухнула на диванчик в прихожей, пытаясь понять, что же это вообще с ней произошло нынче вечером и что теперь делать с Данилой, как его искать и искать ли вообще?

Одно утешало ее в этой нелепице – если он убежал, значит, хотя бы на сегодняшний день можно быть спокойной за его жизнь, потому что удирать с такой скоростью мог только безусловно живой человек!

Я начал было вспоминать свою жизнь во всех подробностях, однако обнаружил, что в этой книге, которую я так медленно перелистываю, слишком много страниц. Никакой тетради не хватит, чтобы все их переписать, множество карандашей сотрется, а у меня – только один. Поэтому я пропущу очень многое, очень многие события. Скажу лишь, что деньги я берег как зеницу ока (но еще пуще берег я драгоценный браслет), а сам продолжал работать как проклятый. На другой год я собрал новую труппу, и мы опять отправились колесить по северным провинциям России, даже в Архангельской губернии побывали, в краях полярной ночи, такой, о какой в Петрозаводске и не слыхивали. Ни славы, ни капиталов не заработали, единственное, что приобрели, – это бесценный жизненный и творческий опыт, а еще я приучился видеть в темноте так же легко, как при дневном свете, что и помогает мне сейчас, когда я пишу эти строки.

А собственно, я напрасно говорю, что мы не приобрели славы. Я стал известен как весьма трудоспособный и интересный режиссер, а потому, когда еще через год некий господин Мерянский собирал антрепризу[12] в Новгород на Волхове, он благосклонно рассмотрел мои притязания. Правда, та наша гастроль тоже оказалась не слишком удачной, но все же прибавила мне известности.

Шли годы. Мы все так же кочевали по городам, играли в провинциальных театрах. Постепенно я смирился с мыслью, что провинциальная сцена станет моей сценой на всю жизнь, что не взлететь мне до высот Александринки или Малого театра… ну что ж, остается следовать девизу Юлия Цезаря: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме!»

Как только я принял для себя этот девиз, как отношение мое к работе изменилось. Нас с женой часто приглашали как актеров и меня как режиссера в большие и маленькие провинциальные города, и, когда однажды в антрепризе того же Мерянского мы оказались в Петербурге, в Василеостровском театре, я был так разочарован вялым и скучным сезоном, что с восторгом принял предложение приехать в Нижний, сформировать группу и вести режиссерскую работу. Знал ли я тогда, что отныне вся моя жизнь окажется связана с этим городом?

Жизнь и смерть…

Но не стоит забегать вперед.

В Нижний я приехал один – Лизу похоронил в Петербурге. Она сгорела от чахотки, угасла очень быстро. Говорят, что чахотка – болезнь русских учителей, добавлю – и актеров. У нашей братии два пути к концу: непробудное пьянство и чахотка. Только люди с несокрушимым здоровьем вроде моего выдерживают долго, а Лиза таким здоровьем отнюдь не обладала.

Я с трудом перенес эту потерю и долгое, долгое время не находил в себе сил даже разобрать ее вещи. Потом кое-как собрался с силами – немногие платья раздал по знакомым, а небольшой саквояж с письмами ее покойной матушки, с ее девичьими альбомами, списками любимых ролей взял с собой, думая, что когда-нибудь пересмотрю все это, вспомню былое не с болью, а со светлой, тихой печалью… И уехал в Нижний, стараясь внушить себе, что горе мое останется со мной, но жизнь идет, идет, идет…

Это повторял я себе в такт перестуку вагонных колес.

Я почему-то очень разволновался, когда извозчик на отличной лошади помчал меня от вокзала – точно предчувствовал, что этот город станет для меня особенным.

Миновали каменные ряды складов и лавок уже окончившейся знаменитой ярмарки и въехали на деревянный плашкоутный мост через огромную реку.

Вот она, Волга! Я увидел ее впервые, и сердце мое дрогнуло от восхищения.

Справа была Ока, которая около Стрелки вливалась в Волгу. Буксиры тянули тяжелые барки, плавно двигался огромный колесный пароход, быстро бегали меж берегами «финляндчики»[13], сновали лодки.

А впереди, на крутой горе, вздымался Нижний, украшенный золотой осенней листвой и охваченный старой кремлевской стеной.

Настроение мое вмиг улучшилось. Это было неправдоподобно красиво и напоминало самые лучшие декорации, которые я только мог видеть в жизни. Чудилось, я попал в сказку…

Правда, когда извозчик провез меня по главной улице Нижнего, Большой Покровской, я увидел, что особо любоваться здесь нечем. Серый, грязный, скучный город, ничтожное уличное движение, жалкие магазины, очень дурные мостовые…

Театр тогда размещался в довольно большом каменном здании на краю Благовещенской площади. В первом этаже были торговые помещения и два больших гастрономических магазина. Один почему-то назывался «Пчельник», другой – «Муравейник».

Из мрачного вестибюля широкая лестница вела в партер. В зрительном зале было три яруса. Театр вмещал девятьсот зрителей. Сцена была очень большая.

Я своим глазам не верил, я был вне себя от восторга! Настоящий театр! Все, где я работал прежде, даже Василеостровский, казались по сравнению с ним сарайчиками. Про Вытегру и вспомнить смешно – вовсе сараюшка!

Какое мне дело до грязных улиц, до мостовой, лишенной там и сям булыжника, до жалких магазинчиков, когда в этом городе такой театр!

И эта ночь тоже прошла в сплошной маете, совершенно как и предыдущая. Однако под утро Алёна неожиданно заснула настолько крепко и глубоко, что проснулась совершенно отдохнувшей. Являвшаяся ближе к полуночи мысль все же «хорошенько накушаться гороху» и позвонить Льву Иванычу растаяла вместе с остатками темноты за окном. Ничего такого, из-за чего следовало бы беспокоиться самой и беспокоить випов уголовного розыска, не произошло. Вообще сейчас, утром, все, даже самое страшное, страшным не казалось. Так или иначе, она добилась главного: если Даниле вчера что-то угрожало, Алёна его вывела из-под удара. Гарун бежал быстрее лани. Вот и отлично. Может быть, впредь ему неповадно будет таскаться в темноте по всяким заведомо опасным закоулкам! Сама же Алёна в пресловутый переулок Клитчоглоу и носа больше не сунет, ни ночью, ни днем!