Рыцарь нашего времени - Михалкова Елена

Второй, обернувшийся вслед за первым, высокий и широкоплечий, в противоположность приятелю был одет не по погоде легко – в рубашку спортивного покроя, широкие джинсы и джинсовую же куртку. Лицо его казалось бы простоватым, если бы не умный цепкий взгляд глубоко посаженных темных глаз под широкими бровями. И уж во всяком случае, отметил Чешкин, это лицо было мужественным. «Занятные лица, занятные...»

– Добрый день, Владислав Захарович, – внезапно произнес первый. – Не могли бы вы уделить нам немного времени?

– Разрешите объяснить... – начал Макар, как только Чешкин провел их в комнату за галереей, где на полу стояло множество картин, прислоненных друг к другу, и указал на легкие плетеные стулья.

Пока Илюшин вкратце излагал причины их визита, Бабкин незаметно огляделся, затем рассмотрел старика. Он уже видел его на фотографиях в Интернете, однако снимки не передавали самого главного – того достоинства, с которым держался директор галереи. Волосы его были серо-седыми, с проблесками темных прядей, сухопарую спину он держал очень прямо, и, несмотря на демократичность одежды – Чешкин был в бежевом джемпере, из-под которого выглядывал полурасстегнутый ворот рубашки, – производил такое впечатление, словно надел строгий костюм.

– Что же вы от меня хотите? – спросил он, выслушав рассказ Макара. – Я, позвольте вас уверить, не имел никаких дел с Димой в последние несколько лет, и, может быть, вам известна также и причина...

Илюшин кивнул.

– Но в таком случае, – пожал плечами Владислав Захарович, – я не понимаю, чем могу быть полезен... Меня уже допрашивали, и я сообщил господам сыщикам то же, что и вам.

Он, казалось, выпрямился еще больше, в выправке появилось что-то военное, губы плотно сжались. «Ничего он нам не скажет, – понял Сергей. – Непреклонный старикан».

Макар, похоже, подумал о том же. Он кивнул, отвернулся от Чешкина, быстрым взглядом обежал светлую комнату.

– Не могу понять, Владислав Захарович, – задумчиво проговорил он, – почему же вы его не лечили? Это, пожалуй, единственное, что не укладывается у меня в голове.

Чешкин дернулся, хотел что-то сказать, но лишь стиснул губы еще плотнее. Широкие косматые брови, несколько несуразно смотревшиеся на аристократичном лице, сошлись в мохнатую гусеницу.

– На том, что Коля здоров, настаивал именно Ланселот, не вы, – продолжал Макар чуть недоуменно и доверительно, будто советуясь с Владиславом Захаровичем. – А вы, если я правильно понял, утверждали, что вашего внука нельзя оставлять одного, что Дмитрий Арсеньевич ошибочно оценивает его состояние, и его эйфория не имеет под собой никаких реальных оснований. Но если вы понимали это, так почему же вы не лечили Николая?

– По какой причине, молодой человек, – начал сдержанным от ярости голосом Чешкин, – по какой причине вы решили, что имеете право копаться в нашей личной жизни и делать свои выводы?!

Сухие пальцы выбили барабанную дробь по плетеному столику, ноздри тонкого носа раздулись, и Сергей подумал, что сейчас их попросят удалиться. Макар, остававшийся невозмутимым, размотал шарф и потер покрасневшую шею.

– «По бордюру идет смеющаяся беременная девушка с большим животом, – сказал он, и Бабкин вскинул на него изумленные глаза, решив, что ослышался. – Пупок, прорисовывающийся сквозь майку, похож на пимпочку от воздушного шарика, и кажется, что живот вот-вот поднимет девушку в воздух. Она полетит, хохоча, над деревьями».

Барабанная дробь прекратилась. Сергей затаил дыхание.

– Очень нехарактерно для Николая Чешкина, – задумчиво проговорил Илюшин. – Эти короткие записи, которые я нашел на сайте, не похожи на остальное его творчество. Его стихи сложны, громоздки, отличаются избыточностью образов. И вдруг – элементарные зарисовки, очень простое построение фразы при известной наблюдательности... А помните про паука? Пять предложений, в которые уложилась маленькая история, но все очень лаконично, без затей. Так пишет человек, который учится писать и добросовестно фиксирует то, что видит. Кстати, эти крошечные наблюдения понравились мне больше, чем стихи.

Старик молчал, но Сергей видел, что губы его разжались, лицо смягчилось.

– Один из поклонников написал на форуме, что так начинался новый виток в творческом развитии Чешкина: от сложного – к простому, но и в этой простоте проявлялся его талант. Может быть, Коле действительно стало лучше, Владислав Захарович? Отчего он стал писать совершенно иначе, чем прежде?

– Экспериментировал, – вздохнул старик, и Сергей понял, что в ближайшее время их не выгонят. – Надо же, вы читали... Да, мне тоже нравились эти... даже не знаю, как их назвать – может быть, пробы пера? Все настолько просто... даже примитивно, но я видел в его записях свидетельство того, что он вглядывается в мир без прежнего страха, который мучил его. К сожалению, я ошибался.

– И все-таки – почему же вы его не лечили?

– Я его лечил! – почти выкрикнул Чешкин, встав со стула и тут же садясь, увидев в дверях озабоченное лицо консультанта. Старик махнул рукой, показывая, что все в порядке, и консультант исчез, прикрыв дверь. – Лечил! Вы же... вы же ничего, совершенно ничего не знаете! Он два раза проходил курс лечения в этой... как ее... психушке на Каширке, а потом в клинике Корсакова.

Владислав Захарович горестно вздохнул, отвернулся. Он не мог объяснить этим людям, что в Коле, возвращавшемся из лечебницы исхудавшим, неузнаваемым, страшным, исчезало самое ценное, что было в нем и притягивало к нему людей, – внутренний свет. Его внук ходил, ел, пил, разговаривал, но он переставал писать.

– Не было больше ни стихов, ни набросков его горячечных... – устало сказал Владислав Захарович. – Словно отсекали эту способность, понимаете? Вылечивали часть души, если годится слово «вылечивали», но в этой части гнездилось еще кое-что, кроме болезни и его тяги к самоубийству, и оно уничтожалось тоже. На время. Затем постепенно возвращалось... очень медленно, едва-едва. После второго раза я даже подумал, что уже не вернется, не будет Коля никогда писать – и, поверите, ощутил такую тоску, будто мальчик мой стал инвалидом. А самое главное – я ведь видел, каким беспросветным становилось для него существование. Глаза тусклые, ничего в них больше не светится, ничего не загорается...

Чешкин горестно вздохнул.

– Но вернулось, вернулось... И Коля будто расцвел, ей-богу! Писал допоздна, ругался сам с собой в комнате, потом под утро прибегал ко мне, стихи читал... Полинку будил, да! Такой был счастливый, такой упоенный! Я знал, что он снова будет пробовать... пробовать уйти от нас, и ничего не мог поделать. Я очень любил его... и сейчас люблю. Он был счастлив в той жизни, которой жил, и можно было лишить его тяги к смерти, но тогда пропадал в нем и вкус к жизни. Я надеялся, старый дурак, что смогу пройти по этому лезвию, что сумею и уберечь Колю, и сохранить его счастье. Не смог. Но, знаете, – откровенно добавил Чешкин, – я радовался и тому, что было дано мне господом. Ангелы долго не задерживаются на этой земле, а Коля был ангел, настоящий ангел...

– В каком смысле? – осторожно уточнил Бабкин, присматриваясь к Владиславу Захаровичу. «Уж не наследственная ли у них шизофрения?»

– В таком, что он был очень добр, ласков, невероятно отзывчив к чужому горю и никогда не думал о себе. В каком-то роде он так и остался ребенком, светлым ребенком. Возможно, – тихо добавил Чешкин будто про себя, – именно потому Коля остался единственным, с кем она ничего не смогла поделать.

– Кто – она? – немедленно спросил Макар.

– Что? – Старик вскинул на него карие глаза, пару секунд молчал, осознавая вопрос. – Ах, это я вспомнил о своем... наболевшем. Вам, думаю, будет совершенно неинтересно.

– И все же, – настаивал Илюшин. – Вы сказали, Коля был единственным, с кем она не смогла ничего поделать. Кто – она? И кто эти остальные?

– Долгая история, признаться. Была одна женщина в Колином окружении... впрочем, почему была? Она и сейчас живет и здравствует, насколько мне известно. Зовут ее...

Чешкин страдальчески поморщился, словно ощущал физическую боль при мысли, что придется произнести имя женщины.

– Мария Томша, – вдруг наугад брякнул Сергей, и по удивлению в глазах старика понял, что попал в цель.

– Совершенно верно. Значит, Мария Сергеевна вам уже знакома?

– Недостаточно, – дипломатично вывернулся Бабкин. – Расскажите о ней, пожалуйста, Владислав Захарович.

Мария Томша – скульптор, рассказал Чешкин, из тех, о которых говорят «широко известный в узких кругах». Правда, известность ее носит несколько скандальный характер: четыре года назад она выставила серию «Животворение», в которой глиняные божки с головами различных животных были наделены пенисами этих же животных, воспроизведенных с потрясающей физиологической точностью и в натуральную величину.

Томша добилась временного успеха и внимания, однако эпатаж ее был не нов, и спустя всего месяц о «Животворении» уже забыли. Часть серии разошлась по покупателям, часть осталась у самой Марии Сергеевны. Тогда-то она и пришла к Чешкину. Работы скульпторов выставлялись в его салоне редко, и тем престижнее считалось одобрение директора галереи, не говоря о том, что это обеспечивало интерес новых клиентов.