Рыцарь нашего времени - Михалкова Елена

«Ну и бабник же вы были, Дмитрий Арсеньевич, – не удержавшись, высказался про себя Бабкин. – Сначала одна, затем другая...»

Женщина продолжала изучать его темными глазами неопределенного цвета. Толстые губы насмешливо кривились. Ее ничуть не смущало его присутствие, она явно чувствовала себя в своей тарелке, в то время как Сергея по-прежнему не отпускала смутная тревога.

– Опоздала я на похороны, да? – поделилась она с ним. – Ничего, Димка меня простит. Он меня всегда прощал, красавец мой кудрявый. А ты, мужчина, кто у нас будешь? Друг? Или любовник?

– Чей любовник? – глупо спросил Бабкин.

– Ну не его же, – хихикнула женщина. – Димка был, как теперь принято говорить, традиционной ориентации. Жены, понятное дело.

– А у жены были любовники?

Она помолчала, разглядывая его, и ухмыльнулась.

– Нет, не годится. Слишком правильный ты для любовника, – подвела она результат осмотру. – Значит, приятель. Или работал с ним вместе?

– Работал. – Сергей почти не погрешил против истины. – Недолго.

– А-а, вон оно что. Ну и я с ним... работала, – она выделила последнее слово так, что оно прозвучало почти непристойно.

Затем вышла из ограды, встала на дорожке рядом с Бабкиным. Она еле доставала ему до плеча. Неторопливым движением сняла шляпу – стрижка у нее оказалась «под горшок», с неровным пробором на макушке – запрокинула голову, глядя на него снизу вверх. Запах сандала ударил ему в ноздри, и Сергей вдруг вспомнил диалог, состоявшийся накануне между Крапивиным и Швейцманом. «Как ты думаешь, Денис, Томша завтра придет?»

– А вас зовут Мария, – не то уточняя, не то утверждая, сказал он.

Бесцветные брови вздернулись, улыбка стерлась с губ.

– Ка-ак любопытно... Нас представляли друг другу? К сожалению, моя память не сохранила ваше имя. Вы его не напомните? И простите мне мою забывчивость, прошу вас.

Переход от интонаций базарной торговки, заигрывающей с покупателем, к светской манере вести беседу его поразил. Обескураженный Сергей уже хотел сказать, что ей не за что извиняться, как вдруг понял, что женщина издевается над ним. «Будь на моем месте Илюшин, сумел бы ответить в той же манере. А мне и пытаться смешно».

– Меня зовут Сергей, – произнес он. – Мы с вами не знакомы.

Она молча ждала продолжения, не задавая вопросов.

– О вас мне рассказали друзья Дмитрия Арсеньевича, – закончил Бабкин.

И снова, вопреки ожиданию, вопроса не последовало. Мария Томша зевнула, небрежно прикрыв рот ладонью, и похлопала его по плечу своей шляпой.

– Ты мне позвони, Сергей, если захочешь встретиться, – сказала она лениво и вытащила из кармана визитную карточку. – Правда, учти: ты не в моем вкусе. Но поговорить-то это нам не помешает, верно?

Она подмигнула и пошла по дорожке. Глядя вслед ее приземистой нескладной фигуре, Бабкин неожиданно осознал, что поразило его в разговоре с Томшей. Женщина была невероятно сексуальна. От нее исходила волна желания, которое чувствовалось в каждой фразе, в каждом жесте, легко пробиваясь сквозь нелепый облик толстой мужиковатой бабы в мешковатой одежде. Он взглянул на оставленную визитку: «Мария Томша, скульптор», и внизу номер телефона. Хорошая бумага кофейного цвета, от которой... Бабкин принюхался. Ну конечно, от которой пахло тяжелыми восточными специями.

– Значит, вот кто была ваша любовница, Дмитрий Арсеньевич, – вслух проговорил он. – Вас и в этом тянуло ко всему необычному.

– У тебя появилась привычка разговаривать с самим собой? – раздался рядом ироничный голос. – Неужели это так интересно?

– А где Крапивин? – спросил Сергей, обернувшись и увидев одного Макара.

– Уехал, мой любознательный друг. Покинул нас. Думаю, что он изрядно устал после нашей с ним беседы. Во всяком случае, вид у него был нездоровый.

– У меня тоже бывает нездоровый вид после беседы с тобой, – усмехнулся Сергей. – Это говорит не столько обо мне, сколько о тебе. Ладно, пойдем, наконец! Я хочу есть, со вчерашнего вечера не ел. Надо было поехать на поминки.

– Не надо. Вряд ли на поминках Денис Иванович по прозвищу «Пресноводное» рассказал бы мне столько интересного.

– И о чем же?

– Скажи, что ты знаешь о Силотском и его друзьях? – вопросом на вопрос ответил Илюшин, направляясь к одиноко стоящей машине Сергея.

Бабкин недоуменно взглянул на него, пожал плечами:

– Их трое... Точнее, было трое. Дружат они со школы, каждый занимается своим делом и не лезет в дела других. Ланселот и Швейцарец ушли в бизнес, Крапивин – топ-менеджер в компании с иностранным капиталом. Что еще? Тебе нужны подробности о каждом?

– Нет. Ты все рассказал почти правильно. Но только почти. В одном очень важном моменте ты допустил ошибку.

– В каком же?

Они остановились возле машины, и Сергей выжидательно посмотрел на Макара.

– В том, который касается количества друзей. Их было четверо, друг мой. Четверо, а вовсе не трое!

Их было четверо. Сенька Швейцман по кличке Швейцарец, Димка Силотский, сам себя называвший Ланселотом, Денис Крапивин, вечный отличник с комплексом неудачника, и Коля Чешкин. Прозвища у Кольки не имелось – пытались звать его в классе «Чешкой», но как-то не прижилось, «Поэт» звучало слишком претенциозно, да и не соответствовало глуповатому Кольке. Даже не столько глуповатому... скорее, странному. Он некстати смеялся, иногда мог громко заговорить о чем-то своем на уроке, и постоянно писал – в дешевых блокнотиках, испещряемых крошечными червяками букв, которые никто, кроме него, не мог расшифровать.

Его и сестру воспитывал дед: мать умерла от рака, когда Полине был год, а отца их никто и не знал, в том числе они сами. Одни вспоминали военного, который останавливался в их городке на полгода, привезя с собой жену и троих детей, а потом, восемь лет спустя, Лидка сорвалась вслед за ним бог знает куда и вернулась, беременная Полинкой; другие уверенно говорили об актере, дважды приезжавшем с гастролями в их захолустный городок – как раз с той самой разницей в восемь лет, которая, по мнению этих других, все и доказывала; третьи и вовсе указывали на соседа-сапожника, но им веры не было никакой, потому что сапожник был очень светлый блондин, почти альбинос, и уже одно это делало совершенно невозможным его отцовство.

В одном сомнений не было: детей Лидка рожала от одного отца. Они и пошли в отцовскую породу, нисколько не похожие ни на мать, ни на деда, которого соседи и прочие любопытствующие увидели позже: невысокие, с густыми темными волосами, резкими порывистыми движениями, оба – с очень белой кожей, почти не загорающей на жарком летнем солнце. Воронята.

Среди остальных ребятишек, игравших во дворе, они смотрелись дичками – не столько из-за странноватой своей внешности, сколько из-за сильной внутренней обособленности, которая чувствовалась всеми, даже взрослыми. Удивительной и трогательной была забота старшего, Кольки, о младшей сестре: едва исполнилось Полинке девять месяцев и она пошла, как брат начал выводить ее во двор, ходил за ней, наклоняясь и придерживая ее за толстые ручки, поднятые вверх. А Полинка смешно перебирала кривыми ножками, крепенькими и короткими, косолапила по всему двору, одобрительно гудела что-то себе под нос, заливаясь смехом, когда брат подкидывал ее кверху, так что ножки взлетали выше головы.

Мать детьми почти не занималась, и Полинка с Колькой были предоставлены самим себе. Соседи, видевшие ее по утрам, отмечали, что Лидка становится все худее и худее, светлые вьющиеся волосы ее лезли клочьями, в уголках рта собрались резкие морщины, подбородок иссох и заострился. Светло-карие глаза в обрамлении удивительно густых ресниц – единственная черта, унаследованная от нее детьми – смотрели не на мир, а в глубь себя, а когда ресницы выпали, глаза приобрели выражение жалкое и затравленное. Мужа у Лидки не было – он бросил ее два месяца спустя после их переезда из Москвы в этот городок, а со своим отцом она отношений не поддерживала – поговаривали, поссорилась с ним много лет назад как раз из-за мужа. Якобы Лидкин отец резко высказался о приведенном ею женихе – простоват, да и не пара его дочери, и Лидка, гордая душа, смертельно обиделась и хлопнула дверью, уехала вслед за мужем в этот городишко. Муж-то потом испарился, а вот помириться с отцом Лидке не позволила все та же гордость, а сказать по правде – и не гордость вовсе, а гордыня с глупостью пополам. Была ли у Лидки мать, соседи не знали, но обоснованно предполагали, что если и была, то такая же шалавистая и бездумная, как сама Лидка.

Поэтому забеспокоились о ней всерьез лишь тогда, когда прямо из салона, в котором она молча стригла редких клиентов, ее увезли в больницу на «Скорой помощи», а парикмахерши рассказали, что Лидка упала в обморок, страшно побелев, и из носа у нее хлынула кровь с такой силой, что залило весь пол, и думали, она вся из нее вытечет. Страшный диагноз быстро стал передаваться по городку, детей взяла к себе соседка, и она же догадалась обшарить комнату, нашла телефонную книжку и позвонила Лидкиному отцу. К тому моменту, когда Владислав Захарович приехал в Накашинск, дочь его была еще жива, но никого уже не узнавала и только металась на койке, застеленной желтой простыней со ржавыми пятнами, и стонала от боли, закусывая обескровленные губы с потрескавшимися уголками.