Там, где нас нет - Устинова Татьяна Витальевна

В залитое дождем серое окошко, бывшее у них как будто под ногами, было видно мэрию, толпу, транспаранты и даже, похоже, какие-то металлические заграждения, перетянутые колючей проволокой. Баррикады, что ли, будут возводить?..

– Нет тут ни своих, ни чужих, – мрачно сказала Марина из-за занавеси своих волос. – Какие чужие! Страна-то одна!

Катя вздохнула.

– Это я понимаю, Марина Николаевна. Только у нас теперь президент с парламентом воюет, так?

– Так.

– А мэрия на чьей стороне?

– Мэрия, – отчеканила Марина – на той стороне улицы. А мы на этой. Мы войной ни на кого не идем, у нас другие задачи!

Два года назад, в августе, она уже объясняла своим перепуганным «девушкам» про задачи, и уверяла, что танки не будут стрелять, и обещала, что все кончится хорошо, как будто это от нее зависело!..

В магазине весь день горело желтое электричество, и народ, собиравшийся на демонстрацию, то и дело забегал погреться. От гревшихся узнавали последние новости.

Говорят, что министр обороны вызвал в Москву Кантемировскую дивизию.

Говорят, что военные объявили, что не станут подчиняться «антинародным и преступным приказам», а это значит, контроль над армией потерян.

Говорят, что Хасбулатов призвал народ к оружию, и вроде бы где-то на Маяковской это оружие уже раздают.

Говорят, что к вечеру начнется.

Говорят, гражданская война – та самая, после которой случилась революция, – именно так и начиналась.

От прибегавших с улицы пахло дождем, дымом и жженой резиной. В скверике за памятником Юрию Долгорукому жгли костры, черный дым стлался по улице, застилал серое небо.

К вечеру стало понятно, что готовится что-то и впрямь очень серьезное и страшное. Танки – может, как раз Кантемировская дивизия, кто ее знает, – стояли по всей улице, люди плотным кольцом окружали каждый. В толпе шумели угрожающе, кричали «Не пропустим убийц!» и еще «Солдаты! Вас обманывают!» Мальчишки-танкисты в мокрых шлемофонах смотрели с брони вниз, в толпу, и ощущение катастрофы, того, что мир вот-вот порвется, как кусок никому не нужной вчерашней газеты, и под гусеницами танков пропадет, погибнет вся прежняя жизнь, нарастало с каждой минутой.

К вечеру стало ясно, что инкассация не приедет, и вся выручка останется в магазине.

Чего-то в этом роде Марина и ожидала.

Конечно, куда ехать! Да еще за деньгами! Машину не пропустят демонстранты, а отвечать потом за чужие деньги, да еще, может, собственной жизнью – кому это нужно?

Охранники, которых Марина про себя называла «вахтеры», тосковали с самого утра, как видно боялись, что директриса заставит ночью дежурить. А как дежурить ночью, когда и днем страшно! И чего дежурить, зачем, когда все, все гибнет, рушится, горит синим пламенем! Разве кому-нибудь когда-нибудь понадобятся книги, если война уж почти началась?!

Самый молодой из «вахтеров», сорокапятилетний Сергей Васильевич прямо среди дня ушел с работы «на баррикады», объявив, что его место там, где народ сражается за свободу, а вовсе не в подсобке книжного магазина.

– Я вас уволю, – сказала Марина совершенно спокойно.

Спокойствие давалось ей нелегко, но кто-то должен быть сильнее всех, это она точно знала с тех самых пор, как однажды на Приполярном Урале их маленькая группка заблудилась в пурге, и несколько часов все были уверены, что это – смерть. Они шли, монотонно переставляя лыжи, пригибаясь от ветра, почти вслепую, потому что снег лепил в глаза, и каждый думал, что идет… в смерть. Другой дороги нет. Другая дорога потеряна, и найти ее в такую пургу невозможно. Тогда им повезло, с ними пошел их самый первый инструктор Виталий Иванович, который и идти-то не собирался, а пошел, потому что любил ребят именно из этой группы. Тот, кто должен был отвечать за них в этом походе, отвечать ни за что не мог, у него началась почти что истерика, и его приходилось уговаривать двигаться, иначе бы он упал и замерз. Не то что Виталий Иванович все время рассказывал анекдоты и пел зажигательные песни, но он как будто совершенно точно знал, что еще немного усилий, еще немного монотонных движений, еще немного пурги, мороза и снега в лицо – и они выберутся. Самое главное сейчас не сдаться, не упасть в снег, не разрешать себе отчаиваться, и тогда все обойдется. У Виталия Ивановича не было в этом никаких сомнений, хотя, став старше, Марина поняла – были, и еще какие!..

Но он вел их, и довел всех живыми до рая – охотничьей сторожки, где были стены, дрова, в общем, спасение!..

Кто-то должен делать вид, что сильнее всех, иначе выход только один – упасть замертво, умереть еще до того, как смерть придет на самом деле.

Перед самым входом в магазин «Москва» в бочке жгли какие-то бумаги. В скверике за Долгоруким, смотревшим на московскую смуту с высоты пьедестала и веков, которые отделяли его от нынешней суеты и возни, ломали деревья и тоже совали в бочку, и Марине ужасно жалко было этих деревьев, погибавших в огне.

Под вечер директриса всех отправила по домам, а сама осталась в магазине – охранять.

– Ты ненормальная, – устало сказал ей Матвей, когда они закрыли двери за последним сотрудником, – ты хоть понимаешь, что может здесь начаться?

За стенами как будто шумело море, рокотало приливом. Там двигалась, ревела и бунтовала многотысячная толпа.

Марина упрямо молчала.

Бабушка и мама всегда ругали ее за упрямство.

«Вредная какая девка! – в сердцах говорила бабушка. – Никогда по-человечески не сделает, все по-своему! В походы какие-то все налаживается уйти! Мать сказала: ни за что не пущу, так она обманом ушла! Нам соврала, что с подружкой на юг едет, и еще подговорила кого-то из Ялты телеграмму прислать, жива, мол, и здорова! А сама фьють!.. Только ее и видели! Уже в горах каких-то скачет! А там, в горах этих, кто только не пропал! Самое место там девушке, в горах-то!»

Марина клялась, что на следующий год непременно поедет в Ялту и будет проделывать там все, что положено проделывать девушке, то есть гулять по набережной с кавалером и есть мороженое в кафешантане. Наступал следующий год – и фьють!.. Только ее и видели.

– Давай так договоримся, – поглядывая на нее и заранее понимая, что дело гиблое, начал Матвей. – Давай я отвезу тебя домой и вернусь сюда.

– Что ты можешь сделать один?

– А что мы можем сделать вдвоем?

– Вдвоем лучше, чем в одиночку.

– Это ничего не изменит.

Марина подумала немного.

– Хочешь, я тебе чаю заварю? С сахаром и с лимоном?

– Откуда у нас лимон?

– Припасла, – тоном доставалы и ловчилы отвечала Марина Николаевна. – И вот что, Мить…

– Что?

Она ходила по тесному кабинету, наливала в чайник воду, доставала чашки и лимон.

– В общем, домой я не поеду, и ты меня даже не уговаривай.

– Я не буду тебя уговаривать. Я заверну тебя в ковер и отвезу силой.

– Ну, значит, я приеду обратно на метро, если оно еще ходит.

– А оно ходит?

– Откуда я знаю?! – рассердилась Марина. – А телевизор небось не работает.

– Во время любой революции первым делом следует захватывать почту, телеграф и телефон. Ну, в современной интерпретации, значит, телевизор. Ты об этом не знаешь, потому что ты маленькая и плохо училась в школе.

– Я в школе училась хорошо, но это было давно.

– Это было недавно, потому что ты еще маленькая.

– Митя, я не поеду домой.

Муж помолчал, а потом сказал грустно:

– У нас с тобой на двоих один мой пистолет. И я даже не уверен, что мы кого-нибудь напугаем этим пистолетом!

– А кого мы должны пугать? – бодро, чтобы, не дай бог, он не заметил, как ей страшно, сказала Марина. – Мы же в политических партиях, движениях и группировках не участвуем! Нам самое главное, чтобы мародеры в магазин не забрались! А мародеров вполне можно напугать… пистолетом. Да?

Матвей посмотрел на нее.

Она была очень храбрая и полна решимости отстоять свои книги, витрины, авторучки, блокноты, ее собственный мир, который был для нее так важен. Гораздо важнее любых революций.

Крошка Енот был маленький, но храбрый.

Впрочем, Матвей отлично знал свою жену, и знал, что она упрямая – вредная, говорила теща! Он знал, что с ней, тем не менее, можно договориться, и что она отступит, если почувствует свою неправоту, и что она всегда слушает разумные доводы, и полагается на его точку зрения там, где он разбирается лучше. Еще он знал, что Марина никогда не вредничает просто так, из корысти, лени или скверности характера, что ей всегда все можно объяснить, и она будет старательно вникать в то, что ей объясняют.

Еще он знал, что не в ее правилах отсиживаться за чужой безопасной спиной, что бы ни происходило.

Она была слабой, когда болела, или страдала, или хотела заботы и внимания, или когда чего-то не понимала и шла к нему за разъяснениями.

Но когда стреляют – всерьез, не понарошку! – и неизвестно, как закончится эта ночь, глупо и невозможно уговорить ее остаться за крепостными стенами замка!