Гибель веры - Леон Донна

Брунетти обещал – обязательно, тепло попрощался, положил трубку, тут же забыл про обещание, опять снял ее, попросил полицейского оператора найти номер и соединить его с casa di cura Сан-Леонардо, где-то за Оспедале-Чивиле.

Через несколько минут он говорил с секретарем доктора Мессини, директора дома престарелых, назначил встречу на сегодня в четыре, чтобы обсудить перевод своей матери, Регины Брунетти, в этот филиал.

Глава 11

Район вокруг больницы Джустиниани находился недалеко от дома Брунетти географически, но он был не слишком хорошо с ним знаком, – несомненно, потому, что располагался как раз между его домом и теми частями города, куда у него обычно появлялись причины ходить. Он оказывался там, только когда приходилось отправляться на Джудекка, или в воскресенье: изредка ходили с Паолой на Дзаттере посидеть на солнышке в плавучем кафе и почитать газеты.

То, что он знал об этом районе, состояло столь же из легенд, сколько из фактов, как почти вся информация, которой располагали и он, и его сограждане-венецианцы о своем городе. Вон за той стеной – сад бывшей кинозвезды, которая теперь замужем за промышленником из Турина. А за этой был дом последнего из рода Конрадини, по слухам, не выходившего из дома двадцать лет. Там – дверь, ведущая к дому последней Доны Сальва: эту даму видели только на премьерах опер, всегда в королевской ложе и всегда в красном. Он относился к этим стенам и дверям, как дети – к героям мультиков и телесериалов; узнавал их, и, подобно этим персонажам, дома и палаццо говорили ему о молодости и о другом видении мира.

Как дети перерастают кривляния Тополино ^[23] или Браччо ди Ферро и начинают видеть за ними иллюзию, так он за годы службы в полиции осознал темные стороны реальности, притаившейся за стенами его юности. Та самая кинозвезда пила, а промышленника из Турина дважды арестовывали за то, что он ее бил. Последний из рода Конрадини и впрямь не выходил из дому двадцать лет, – его держали за толстой стеной, где наверху воткнуто битое стекло, под присмотром троих слуг, не разуверявших его в том, что Муссолини и Гитлер до сих пор у власти и только это спасает мир от жидов. Что касается Доны Сальва, трудно представить, что она посещает оперу в трепетной надежде впитать вибрации, возбуждаемые материнским духом, – мать ее умерла в этой ложе шестьдесят лет назад.

Дом престарелых тоже стоял за стеной – высокой. Название на бронзовой табличке; тут же часы посещения: с девяти до одиннадцати утра ежедневно. Позвонив в колокольчик, Брунетти отступил на несколько шагов, но так и не разглядел стекла, вставленного в верх стены. Вряд ли кто-нибудь из обитателей этого дома имел силы забраться на эту стену, стекло там или не стекло, напомнил он себе, а украсть у этих стариков, с их не слишком твердым умом, нечего, разве что жизнь.

Дверь открыла монахиня в белом облачении, едва доходящая ему до плеча. Он инстинктивно нагнулся, когда говорил с ней:

– Добрый день, сестра. У меня назначена встреча с доктором Мессини.

Она поглядела на него озадаченно:

– Но доктор бывает здесь только по понедельникам.

– Сегодня утром я разговаривал с его секретарем, – объяснил он, – и мне сказали, что я могу прийти к четырем часам, чтобы обсудить перевод сюда моей матери. – И глянул на часы, не желая демонстрировать ей свое неудовольствие.

Секретарь точно указал время встречи, так почему же никого не найти?

Монахиня улыбнулась, и только теперь Брунетти увидел – она совсем молодая.

– О, тогда это у вас встреча с Dottoressa Альберта, заместителем директора.

– Возможно, – дружелюбно согласился Брунетти.

Она отступила и пропустила Брунетти – дверь вела в большой квадратный двор с крытым колодцем в середине: здесь нашли ранний приют розы, уже все в крупных бутонах, и темная сирень, цветущая в углу, он сразу почувствовал ее дивный аромат.

– У вас тут очень красиво, – проявил он инициативу.

– Да, правда же? – поддержала она, повернулась и повела его к дверям по другую сторону двора.

Пока шли через залитый солнцем двор, в тени под балконом, который перекрывал две стороны двора, Брунетти увидел их. В едином ряду, как иллюстрация к memento mori ^[24], сидели они – шестеро или семеро, – неподвижные в своих креслах на колесах, уставясь перед собой пустыми, как на греческих иконах, глазами. Он прошел прямо перед ними, но никто из стариков никак на это не отреагировал и не обратил на него никакого внимания.