Печальный демон Голливуда - Литвиновы Анна и Сергей

– Ой, испугала! Можно подумать! «В бессильной злобе красные комиссары…» – насмешливо процитировала Милена.

– Ступай, шалава, – перешла на блатную феню рафинированная Анастасия, – да мужу передай: пусть отвянет.

Весь день Стрижова размышляла. (Вот сволочь Настька! Прервала размеренный ход беременности, заставила ее негодовать. А потом думать, варианты считать!) Милена сомневалась: говорить ли о капитоновских угрозах мужу? Надо ли предостеречь его? Или промолчать? Оставить все как есть? Однако, поразмыслив, решила: угрозы Насти – не пустые слова. Милена скорее кожей ощутила, чем вычислила: Капитонова отомстить – может. У нее и запала, и связей хватит.

К тому же Милена снова почувствовала себя хозяйкой в своей семье. Муж прогнулся под нее, простил измену, принял с чужим ребеночком. Значит, и дальше будет все сносить. И будущая мать начала свой разговор с ним с позиции силы. Спросила после ужина прямо в лоб:

– Ты что – решил в графы Монте-Кристо податься?

– А что такое? – насторожился супруг.

– А то. Зачем против кооператива Арсения копаешь? Простить не можешь, что тот в моей койке оказался?

По тому, как метнулись зрачки у Павла Юрьевича, Милена поняла: она попала в точку. Настька права, муж действительно пытается отомстить Сене. Использует все имеющиеся у него средства. А у чиновника такого ранга, как ее супруг, возможностей много.

– Это не твое дело, – отрезал рогоносец.

– Может, и не мое. Но я просто хочу предупредить, чтобы ты был осторожен. Семейка Капитоновых может навредить.

– Успокойся, ничего они не сделают, утрутся и промолчат в тряпочку.

А спустя неделю Милена прочла в газете «Советская промышленность» фельетон, в котором журналист защищал смелое начинание лекарей из кооператива «Катран-Мед»: «Мы должны поклониться этим людям, Ивану Тау и Арсению Челышеву, хотя бы за то, что они – рискнули. Хотя бы за то, что попытались спасти обреченных, тех, от кого уже отвернулась официальная медицина. И кое-кого они действительно спасли. А перестраховщики от медицины в лице, прежде всего, руководителя главка Минздрава СССР Павла Юрьевича Шершеневича, пожалуй, заслужили ордена, медали или по меньшей мере почетного нагрудного знака: «Душитель (гонитель) всего нового, прогрессивного».

Рядом – карикатура: человек в костюме-тройке, в котором явно угадывались черты Милениного мужа, насаживает на жало огромной авторучки милую, добрую акулу с человеческим лицом.

В те времена пресса еще много значила. И супруг принял статью близко к сердцу. Неделю ходил с опрокинутым лицом, глотал валерьянку и валокордин. Милене даже странным казалось, что когда-то она почти любила Сеньку, делила с ним постель, впускала его в себя. Ясно же, что публикацию подстроил защищавшийся Челышев. Он в «Советской промышленности» раньше работал. Значит, его тамошние дружки постарались. Или он сам накарябал, спрятался за псевдонимом. «Сволочь! Мерзавец! Мразь!» – кипела против него Мила. Он бросил вызов ее семье и сложившемуся порядку и благополучию.

Но то был еще не конец. Дальше дело завертелось круче. А ей-то как раз рожать, последние недели дохаживать. Она жила, словно в полусне. А вне их обоих, ее и ребеночка, происходило нечто такое, от чего она всеми силами души (как понимала после) хотела отстраниться. Не желала вникать.

Сенин кооператив прикрыли. Однако и против Павла Юрьевича Шершеневича ОБХСС завел уголовное дело: за хищение в особо крупных размерах. Подумать только! Шла осень девяносто первого года. Советский Союз, со всеми своими институциями – коммунистической партией, министерствами, уголовным розыском, операми-обэхаэсниками, – доживал последние дни. А все равно колесики крутились, жернова вращались. И угодившему в те колеса – не важно, за что: за дело, случайно или по злой воле – мало не казалось. Машина проходилась по нему всеми своими могучими зубцами.

Впоследствии Милена поняла: ее догадка о тесных связях Насти Капитоновой с важным чином в Генпрокуратуре оказалась точной. Наверняка и досрочное освобождение Сеньки, и дело против Павла Юрьевича в одном кабинете заваривались. И угроза Настены, которую та бросила ей на пороге женской консультации, была совсем не пустой. Жаль, догадалась об этом Мила слишком поздно. А все почему? Да потому, что муж в последние недели ее беременности изо всех сил старался оградить ее от своих неприятностей, и даже от догадок, слухов со сплетнями. И она сама словно защитный барьер вокруг себя выстроила – не хотела впускать ничего, что могло бы повредить будущей дочери или сыну.

Павел Юрьевич устроил ее рожать в седьмой роддом – на Калининском, имени Грауэрмана. Пусть говорили, что больница уже стала не та. Однако муж, а следом за ним и Милена считали, что традиции многое значат. И чем географически ближе к Кремлю появится ребенок – тем для него же лучше.

Руки «грауэрмановских» акушерки и врача оказались легкими. Родила Стрижова-Шершеневич без патологий и даже без разрывов. Сын первый раз вскричал утром в девять часов пятнадцать минут – а уже вечером она кормила его и показывала в окошко примчавшемуся к стенам роддома супругу.

На пятый день ее выписали – однако муж не приехал встречать Милену. Не он принимал из рук медсестры сверточек с голубым бантом, не он совал в кармашек ее белого халата деньги – гонорар за сына. Почетные обязанности восприемника выполнял шофер. Постоянная «персоналка» мужу пока не полагалась, однако в случае нужды взять для личных дел разъездную машину считалось в порядке вещей. Да и водила оказался знакомым, успокоил ее. Сказал, что Павел Юрьевич очень перед ней извинялся, однако неожиданно назначили коллегию, не быть на ней он не мог.

Черная «Волга» за полчаса домчала до дома легкую, словно воздушный шарик, и усталую Милу. Она с умилением всматривалась в красное и важное личико спящего сына.

Шофер помог им выбраться из машины, вызвал лифт, дотащил сумку и букет. Она настояла, чтобы он тоже зашел: выпить чайку.

Но… В квартире, в обеденной комнате, на незастеленном диване лежал в одной пижаме Павел Юрьевич. Лицо его было землисто-серым. Милена кинулась к нему. Стала трясти за плечи. Он не дышал.

Она бессильно опустилась на ковер рядом с ним. Вызвали «Скорую помощь», которая к руководящему работнику Минздрава приехала через пять минут. Но было поздно: товарищ Шершеневич уже скончался. Предварительный диагноз: острая сердечная недостаточность.

И только вечером Милена, перебирая бумаги на столе покойного, нашла его письмо, ей адресованное.

«Дорогая Милочка, – говорилось в нем. – Ты можешь посчитать, что я по-свински поступаю по отношению к тебе и к нашему малышу. Да, наверное, со стороны это выглядит так. Но, прости, я больше не могу. Меня обложили со всех сторон. Я не вижу иного выхода. И тебе, и нашему мальчику лучше жить вовсе без отца и мужа, чем с отцом и мужем – заключенным. А обвинения против меня выдвинуты серьезные. Скорее всего и даже наверняка, я пойду под суд.

Я знаю, откуда растут ноги у этого дела. Наверняка его спроворила капитоновская семейка. Напрасно я с ними связался. Зря стал бороться против Арсения и его, безусловно, вредного и даже опасного кооператива. Они оказались сильнее, чем я думал.

А ты, дорогая, что бы тебе ни говорили, и ты, мой мальчик, не верьте ничему плохому, что будут мне приписывать. Я не воровал, не махинировал, не комбинировал и ни рубля государственных денег не растратил. И как бы убедительно ни звучало обвинение (а оно, увы, выглядит внушительно), не верьте тому, что в нем говорится. Я не преступник.

И конечно, зная о том, кто стал первопричиной моих бед, я не мог бы спокойно смотреть на твоего, Мила, сына. Когда я глядел на него – а ты демонстрировала малыша с высоты третьего этажа, – я понял: больше всего он похож не на тебя и не (разумеется!) на меня. Он как две капли воды походит на него – моего обидчика. На дважды обидчика – он отнял у меня тебя. И (через свою семейку) сейчас делает все, чтобы сместить меня с должности и отправить в тюрьму.

Я, конечно, страшно виноват перед тобой, что именно тот день, который, по идее, должен быть самым счастливым для нас обоих, выбрал для своего ухода. Но я понял, что не смогу видеть твоего мальчика, понимаешь? В буквальном смысле – не смогу. Не то что не получится тетешкать, брать его на руки, показывать козу. У меня против него изнутри какая-то беспричинная, дикая злоба растет. И я боюсь – в самом деле боюсь! – что я что-нибудь с ним сделаю. И еще: я не смогу больше видеть тебя. Слишком больно.

Нет-нет, моя милая! Я тебя не виню. Это – мои проблемы. Так все неудачно вокруг меня сложилось. А ты ни в чем не виновата! Ни в чем! Просто жизнь нескладно повернулась. И если б я остался жить, то каждый миг моего дальнейшего существования язвил бы и растравлял две мои самые глубокие раны: крах в личной жизни и конец карьере.

Не волнуйся за меня, моя дорогая. Я имею долгий опыт работы в здравоохранении и знаю, с помощью каких препаратов можно уйти из жизни быстро, безболезненно и без подозрений на самоубийство. И где достать их в нужном количестве. Обещаю тебе, что я не буду мучиться. Просто тихо усну. Завидная концовка жизни на самом деле!