Все оттенки красного - Андреева Наталья

— Я заберу пистолет.

Олимпиада Серафимовна собирается положить «Деринджер» в огромный накладной карман свободного жакета розового цвета.

— Мама!

У сына такой взгляд, что Олимпиада Серафимовна испуганно пятится и кладет «Деринджер» на место.

— Хорошо, хорошо, я его оставлю. Кстати, откуда он?

Георгий Эдуардович мнется:

— Один… один человек дал на оценку.

— Какой человек?

— Мама!

— Понятно. Из окружения этой твоей… Хорошо, хорошо, не буду. Хотя бы скажи, кто она. И правда ли, что собирается занять комнаты Натальи, и что есть какой-то ребенок.

— Не какой-то, а мой. Мой ребенок.

— Как ты похож на своего отца! Слава богу, что меня это не коснулось. Все его измены. Он начал заниматься развратом, только когда сошелся с Нелли. Вернее, после этой злосчастной поездки в провинцию. Там Эдуарда как будто подменили.

Олимпиада Серафимовна даже всплакнула. Он поморщился, глядя на фальшивые слезы. Постоянно торчит в своем театре, хоть бы чему-нибудь научилась у артистов! Так и не умеет правдоподобно разыгрывать ни радость, ни скорбь.

— Мама!

— Я тебя не одобряю. Как хочешь, но я тебя не одобряю. Все это попахивает авантюризмом.

— Послушай, шла бы ты к женщинам, — нервозно говорит он. Как плохо, что у домработницы слишком длинный язык! Целую вечность в доме, а так и не научилась служить только одному хозяину, непременно хочет угодить всем сразу.

— Хорошо, хорошо. Тебе надо успокоиться, ссора была бурной. Я прекрасно помню ваши ссоры с Натальей. Успокойся, прими лекарство, а я зайду попозже, и мы договорим.

— Да не хочу я это обсуждать! Не хочу! Все уже решено.

— Ничего не решено.

Когда надо, мать умеет быть твердой. Столько лет прожила в разводе с Эдуардом Листовым и умудрилась остаться членом семьи, да еще и пересидеть законное супружество Нелли, дождаться, когда бывший муж избавится и от этой своей половины, и вновь прочно утвердиться в особняке.

— Я никого не хочу видеть, мама, неужели же непонятно?

— Когда приезжает эта твоя… Женщина? — со значением говорит Олимпиада Серафимовна. Он в ужасе замирает — только бы не звенело!

— Как только все будет готово. Завтра-послезавтра. На днях.

— Что ж, Наталье собирать вещи? А как же Егор?

— Я его не гоню.

— Где ж он будет жить?

— Что, комнат в доме мало?

— Не так много, чтобы всем доставалось по две смежных спальни с ванной и туалетом.

Мать явно намекает на собственную небольшую комнатку, откуда в ванную надо идти через весь коридор.

— Егор найдет себе место, — твердо говорит Георгий Эдуардович. — А Наталью я здесь видеть не хочу.

— Разлучать мать с сыном, это…

— Уйди, пожалуйста.

— Я уйду, — Олимпиада Серафимовна, словно боевой конь, вскидывает увенчанную высоким пучком голову. И теперь это звенит так оглушительно, что Георгию Эдуардовичу кажется, будто над головой раскачивается колокол.

— Но я еще вернусь, сын!

Как же все-таки много в ней наигранности и театральности!

— Я не выйду к ужину, — кричит он на осторожный стук в дверь Ольги Сергеевны. — И ничего мне не приносите!

— Чаю, быть может? — из-за двери спрашивает она.

— Позже.

Ужасный день. В суете всех этих разборок он как-то забыл про Майю, про то, что собирался поговорить о ней с мачехой. Еще и это! Нет, надо отвлечься и забыть про все проблемы. Полюбоваться «Деринджером», забыть про мирское, вернуться к своим грезам. Где они, ковбои с Дикого Запада?

Из ящика стола Георгий Эдуардович достает бутылку хорошего французского коньяка. Попозже, когда алкоголь пробудит исчезнувший ото всех этих передряг аппетит, можно будет попросить у Ольги Сергеевны ужин. «Ужином» в доме называют поздний обед, поскольку такового нет вообще. Завтрак с одиннадцати до двенадцати, и только часам к шести все снова собираются за столом. Георгий Эдуардович вспоминает о заливном, которое так замечательно готовит Ольга Сергеевна. Эта женщина непременно должна остаться. Она умеет готовить и, кажется, очень любит детей. В доме давно не было маленьких детей, и он уже забыл, как все это было. Сколько же она живет в этом доме, в семье? Кажется, Эдик рос без Ольги Сергеевны, а вот Егорушка… Как же давно все это было!

За столом на веранде скорбное молчание, как во время поминок. Вера Федоровна, вздыхая, рассматривает грязное пятно на перчатке, другие смотрят только на нее, не друг на друга, словно тоже увлечены этим злосчастным пятном. Наконец, Наталья Александровна просит водки.