Остров сбывшейся мечты - Михалкова Елена

Другой парень на его месте чувствовал бы себя прекрасно, но только не Мишка: он считал, что при его способностях быть всего лишь любимчиком девчонок – очень мало. А способности у Каморкина и впрямь имелись – это признавали и учителя, и одноклассники. Мишка неплохо рисовал, мог лихо сбацать любую популярную мелодию на гитаре или стареньком фальшивящем пианино в актовом зале, обладал прекрасной памятью, позволявшей ему легко учиться, и к тому же мог на спор сочинить стих на предложенную тему. Неудивительно, что к девятому классу Каморкин убедился в собственной незаурядности и ожидал, что ее признают и остальные.

Но, к его недоумению и негодованию, роли в классе распределились так, что самым умным считался Коля Щербаков, выигрывавший одну олимпиаду за другой, «музыкантом» звали Лешку Филлипова, извлекающего звуки из любого предмета, Серега Кривцов был общепризнанным поэтом, сочинявшим стихи для школьной стенгазеты, а большое будущее и вовсе пророчили маленькому незаметному Виталику Дееву, который с шести лет играл в шахматы и регулярно пропускал уроки из-за участия в турнирах. Учителя Виталиком восхищались, а Каморкин не мог понять причин этого восхищения: сам он шахматы не любил и играть в них не умел. Получалось, что Мишке отведена не самая завидная, с его точки зрения, роль любимчика девчонок, а ему хотелось привлекать внимание своими достижениями, а не обаянием и шуточками.

Мишка прикладывал большие усилия к тому, чтобы выделиться, завоевать славу, однако всегда находился тот, кто был лучше и на чьем фоне Каморкин смотрелся мальчиком со способностями, не более. Он жаждал славы – а получал лишь симпатию и уважение, мечтал о признании, но вынужден был довольствоваться снисходительными кивками учителей и кратковременным интересом одноклассников, читавших, посмеиваясь, очередной Мишкин стих, сочиненный на спор.

По окончании школы Каморкин долго взвешивал, на какой факультет ему поступать, и колебался между архитектурным и журналистским. В конце концов, обдумав вопрос со всех сторон, Мишка остановился на втором: здесь-то слава ожидала его почти наверняка, причем слава, по масштабам несравнимая с известностью даже очень хорошего архитектора. К тому же Каморкин рассуждал здраво и понимал, что художественные способности и развитое пространственное мышление еще не гарантия того, что из него выйдет отличный архитектор. В журналистике область приложения Мишкиных способностей была куда шире, и, не обретя желаемого в одном, можно было попробовать себя в другом. Вдобавок он с детства сочинял небольшие рассказики, пользовавшиеся успехом у родственников, а в школе лучше всех писал сочинения. Каморкин счел, что этого достаточно для приобретения славы на выбранном поприще, и с трепетом думал о том, что спустя каких-нибудь десять лет его имя станет известным.

И ошибся. Его опять ждала роль середнячка. Другие люди получали награды, выделялись из огромной толпы так легко, что, казалось, судьба смеется над Каморкиным, прикладывавшим колоссальные усилия, чтобы добиться хотя бы десятой доли подобного успеха. Слава ждала других – не его. При том Мишкины обаяние, общительность и способность быстро сходиться с людьми открывали для него многие пути, и к тридцати пяти годам положение Каморкина было завидным: он поездил по многим странам и бывал в таких экзотических, от одного названия которых веяло приключениями.

Но Мишке не нужны были приключения. Экзотические страны оборачивались жарой и грязными гостиницами с омерзительными насекомыми, приключения – рабочей рутиной, а слава все не приходила. Каморкин по-прежнему был одним из многих. А хотел быть – единственным.

Все чаще Михаил Олегович называл себя неудачником. Время уходило, а он не добился ничего из того, что загадывал в юности. Его статьями не зачитывались, хотя он описывал интереснейшие места планеты, а передача, которую он вел, оказалась скучной. Клеймо неудачника неумолимо проступало на Каморкине – во всяком случае, так казалось ему самому. Он со страхом со дня на день ждал, что передачу закроют, и тогда ему вновь придется искать, в чем себя реализовать, а годы уже не те, и прежний кураж начал исчезать, уступая место беспомощности, и Михаил Олегович уже предчувствовал то время, когда неудачником назовут его другие.

Знакомство с Генкой Шпунтиковым несколько восстановило самооценку Каморкина, потому что в Генке он нашел то, чего не находил в других, – восхищение. Шпунтиков считал Михаила Олеговича талантливым, умным и никогда не скрывал, что смотрит на него снизу вверх. Каморкин так много видел, он побывал в таких странах, о каких Генка, один раз в жизни выезжавший в Болгарию на Золотые Пески, даже мечтать не мог! И Шпунтиков не ставил под сомнение, что всего этого Каморкин добился исключительно благодаря своему таланту. Каморкин купался в лучах его восхищения и платил Генке искренней благодарностью, но не мог скрыть от себя самого, что признание Шпунтикова – только жалкая пародия на ту славу, которой он ожидал, словно судьба бросила голодной собаке вместо сытной кости корочку хлеба. Впрочем, Каморкин с горечью учился радоваться и корочке.

Смерть Шпунтикова и собственная инвалидность, казалось, поставили окончательный крест на судьбе Михаила Олеговича, и он почти смирился с этим, но фотографии перевернули его мир. Они принесли то, о чем он мечтал, и расплата за славу вовсе не казалась Каморкину чрезмерной.

Михаил Олегович только один раз за всю жизнь мысленно произнес словосочетание «фотографии Шпунтикова», думая о шестнадцати пейзажах, получивших известность. И впал в ярость, заставившую его ударить изо всей силы кулаком в стену – до боли, до крови, до вскрика.

Фотографии Шпунтикова… Нет, черт возьми! Это были его, его собственные фотографии! Разве смог бы Генка когда-нибудь снять подобное, если бы не его влияние?! И дело вовсе не в камере, которую он одалживал приятелю, снисходительно улыбаясь, а в том, что сам по себе Генка был никем – никем! – и остался бы никем, если бы не он, Каморкин! Именно он купил камеру, ходил фотографировать, может быть, наводил Шпунтикова на какие-то мысли и пробуждал в нем чувства, вызывающие у того желание снять именно этот пейзаж, а не другой. А раз так – значит, он, Каморкин, по праву должен считаться соавтором фотографий. И нет в этом никакого обмана.

После публикации пейзажей у Михаила Олеговича стали брать интервью, его попросили написать главу для книги о современной фотографии, о его манере съемки велись споры, и очень скоро заговорили о подражателях Каморкину. Михаил Олегович был совершенно счастлив. Ему не нужна была громкая известность, скандальная слава – нет-нет, ее бы он испугался. Быть признаннымизбранными– вот что было куда важнее и составляло цель его поисков. И Каморкина признали.

Если бы ему пришлось пережить заново падение с обрыва, многочисленные операции и вновь свыкаться с мыслью о пожизненной инвалидности, но при этом приобрести славу уникального фотографа-пейзажиста, Каморкин не задумался бы ни на секунду. Значимость человека определялась для Михаила Олеговича лишь тем, какое место тот займет в памяти потомков, а, значит, он согласился бы пройти через все снова, лишь бы быть «тем самым Каморкиным» – с трагической биографией и пейзажами, о которых говорили, что они совершенны. Каморкин был благодарен судьбе, давшей ему славу, о которой он мечтал, пусть даже ценой его увечья.

Очень быстро он свыкся с мыслью, что фотографии были сняты им самим, и спустя короткое время не позволял и тени сомнения закрасться в душу. На волне эйфории, охватившей его, он неожиданно для самого себя начал писать, и результат его обрадовал. А затем, когда книги напечатали и выяснилось, что они имеют успех, Михаил Олегович привык находить особое удовольствие в том, чтобы вести жизнь, полную ограничений, при том, что благосостояние его росло.

Из всех его знакомых о литературной деятельности Каморкина и приблизительных размерах его доходов знал только сосед Андрей – молодой парень, которого Михаил Олегович поначалу просто привечал, а затем потихоньку прикормил, как прикармливают бездомную дворнягу – так, что она твердо запоминает, кто хозяин и кого нужно слушаться. Каморкин следил, чтобы Вика не встречалась с Андреем: он чувствовал, что племяннице тот не понравится. Андрей был сообразителен, ленив, беспринципен и очень хотел денег. Закончив иняз, он долгое время бездельничал. Ему хватило ума понять, что ввязываться во что-то криминальное опасно, но работать до седьмого пота, как его родители, он не собирался. Любимым словом Андрея было «расслабиться», и за возможность «расслабляться» на протяжении нескольких лет он сделал бы для Михаила Олеговича все, что угодно. От мелких поручений вроде покупки продуктов он постепенно перешел к полному обеспечению состоятельного соседа всем необходимым. А в нужный момент отлично исполнил роли, расписанные для него Каморкиным, – от клиента туристической фирмы, оформляющего там редкую визу, до гида Вики Стрежиной на Соломоновых островах.