Похититель звезд - Вербинина Валерия

Случайно бросив взгляд на дверь, Нередин заметил, что на пороге стоят другие пациенты санатория, привлеченные громкими голосами. Эдит, опиравшаяся на руку Уилмингтона, вся дрожала.

– Это он? – громко спросила она у Амалии по-английски. – Бога ради, скажите: это он?

– Да, – ответила Амалия.

Эдит расплакалась, Мэтью стал неловко ее утешать. Гийоме, у которого нервно дергалась щека, попросил Анри послать за полицией.

– Как благородно! – вскинулся Севенн. – Один коллега предает другого! Интересно, что вы сделаете, чтобы удержать меня здесь? Закуете в кандалы?

– Довольно, Филипп, – вмешался Шатогерен. Затем повернулся к Гийоме: – Я послежу за ним, Пьер. Обещаю вам, он никуда не денется. – И повысил голос, обращаясь к пациентам: – Дамы и господа, уверяю вас, тут не на что смотреть! Инспектор Ла Балю во всем разберется. Возвращайтесь к себе, дамы и господа! Прошу вас!

Бросив уничтожающий взгляд на Севенна, который злобно кусал губы и смотрел мимо всех, Шарль взял Амалию под руку и повел из комнаты. Вслед за ними двинулись поэт, Натали и доктор Гийоме, лицо которого было таким мрачным, словно он только что потерял близкого человека.

Главный врач сразу же ушел к себе, и Амалия видела, как мадам Легран поспешила следом за ним. Эдит подошла к Натали и горячо пожала ей руку. Наконец-то благодаря ей они избавились от страшного, ужасного человека, из-за которого погибла ее подруга!

– Мне так неловко… – пролепетала Натали, заливаясь краской. – Но я тут ни при чем… я же совсем его не разглядела… Это все Амалия… госпожа баронесса меня научила, к кому надо идти и что говорить. Она была уверена, что это именно он.

– О, мадам Корф! – вырвалось у Эдит. – Боже мой! Если бы вы знали, как я терзалась, что из-за меня вы едва не погибли! Значит, вы все-таки сумели его разглядеть, когда он столкнул вас?

– Нет, – ответила Амалия с улыбкой, – боюсь, я не могу похвастаться тем, что у меня есть глаза на затылке.

– Тогда как вы его узнали? – полюбопытствовал Уилмингтон.

– О, история довольно длинная, – ответила Амалия. – И начать ее, пожалуй, надо с писем…

Англичане, шевалье де Вермон, Нередин и Натали перешли в ее комнату, и Амалия извлекла из ящика стола пачку писем Аннабелл.

– С вашего позволения, мисс Лоуренс… – взглянула баронесса на Эдит, и та наклонила голову. – Вот письма, которые писала мисс Эдит ее подруга, ставшая одной из жертв месье Севенна. К сожалению, в письмах нет никаких указаний на рост, цвет волос или хотя бы глаз, так что для составления портрета убийцы они не годятся. Зато там передается несколько разговоров с месье Севенном, и я долгое время не могла сообразить, что с этими разговорами не так. На самом деле бедняжка Аннабелл неспроста запомнила именно их, потому что как раз в них и заключается все самое интересное. Как вам, к примеру, такой пассаж: «По его словам, иногда страх перед дурным поступком вынуждает нас поступать еще хуже». Вам ничего не кажется в нем странным?

Поэт догадался первый:

– Это не его слова, а какая-то литературная цитата, которую он привел.

– Именно, – подтвердила Амалия, – в самом деле цитата из поэта Буало. Далее: «Матьё (его зовут Матьё, и он попросил меня так его звать) заметил, что навязчивое знание хуже незнания, и я с ним согласилась». У Буало не совсем так: «Незнание лучше навязчивого знания». Одним словом, месье Севенн любил перекраивать цитаты по своему вкусу. Следующее письмо: «Однако Матьё пожал плечами и сказал, что слава – сомнительное удовольствие быть известным людям, которым в жизни не подал бы руки…» Теперь уже цитируется Шамфор, причем у Шамфора фраза звучит гораздо мягче: «Удовольствие быть известным тем, кого не знаешь». И вновь переиначенный Шамфор: «Он говорит, что друзья вообще делятся на три категории: на тех, кто тобой дорожит, на тех, кому ты безразличен, и старых преданных врагов». У Шамфора не враги, а «друзья, которые вас ненавидят». Как видим, месье Севенн питает склонность к мизантропии, потому что его варианты почти всегда резче авторских. По какой-то причине он то и дело цитировал именно этих двух писателей – не Ларошфуко, не Лабрюйера, не Вольтера, не Паскаля, не Лафонтена и даже не Мольера. Чем объясняется такой его выбор, мне неизвестно, однако он существенно мне помог, когда я вспомнила некоторые выражения доктора. Ведь произнесенная им фраза «люди видны в мелочах», которую он как-то употребил при мне, – тоже Шамфор, хоть и укороченный; и то, что «любовь правда и иллюзия одновременно» – опять-таки взято у Шамфора; ну а «называю кошку кошкой» – прямая цитата из Буало. И тогда я поняла, что он и есть тот человек, о котором говорится в письмах.

Баронесса подняла голову и встретилась взглядом с доктором Шатогереном, появившимся в дверях.

– Цитатник Лафоре, – устало промолвил тот.

– Что, простите? – спросил удивленный поэт.

– Академик Лафоре, брат профессора Лафоре, у которого Филипп учился, составлял сборник цитат для одного издательства, – пояснил Шатогерен. – В то время Филипп ухаживал за дочерью академика и вызвался помогать ему в работе. Тот и поручил ему перечитать Буало и Шамфора в поисках подходящих цитат. – Он вздохнул. – А правда, что он назывался именем Гийоме?

– По крайней мере, один раз – да, – кивнула Амалия.

– Странно, – мрачно произнес Шатогерен, – я бы никогда не подумал, что Филипп способен на подобное… Он стажировался здесь еще во время учебы, ему нравилось в санатории… хотя он все время требовал больше денег… Доктор Гийоме считал, что со временем Севенн станет хорошим специалистом. А на самом деле… – Виконт пожал плечами.

Эдит резко выпрямилась.

– Мистер Шатогерен, вы что же, оставили его там одного? Он ведь убежит! Я не хочу, чтобы преступник ушел безнаказанным! Негодяй должен ответить за свои деяния!

– Успокойтесь, мадемуазель, – отозвался врач, – никуда Севенн не убежит. С ним Анри и Ален, так что все в порядке. Они не дадут ему уйти.

– Скажите, месье Шатогерен… – внезапно проговорила Амалия. – Там в комнате на столе была какая-то склянка. Вы не помните, в ней случаем не морфий?

– Склянка? – удивился Шатогерен. – Нет, не может быть. После той пропажи доктор Гийоме отобрал у него весь морфий.

Мэтью Уилмингтон засопел и стал смотреть в сторону.

– А то я было подумала… – начала Амалия.

Однако она не успела договорить фразу, потому что в комнату ворвался бледный Ален.

– Месье Шатогерен! Доктор Севенн… Он умирает!

– А, черт подери! – вырвалось у виконта.

И все гурьбой бросились к выходу.

…Возле лестницы Нередин остановился. «Куда я иду? Зачем? На что там смотреть? Куда все так торопятся?» Его томило неодолимое предчувствие чего-то скверного, настолько скверного, что он не желал иметь к этому никакого отношения. Педантичный доктор Севенн, оказавшийся хладнокровным убийцей, Катрин Левассер с глазами газели, которая была его сообщницей… Поэт попытался вспомнить, не кольнуло ли его душу хоть какое-нибудь предчувствие, когда он впервые познакомился с очаровательной девушкой. Ведь должен, должен он был почувствовать, что с ней не все так просто, как кажется… Но даже тень тревоги или безотчетного сомнения не коснулась его души.

Алексей увидел Натали, которая возвращалась, опустив голову, и понял все по ее лицу.

– Наталья Сергеевна… Он правда покончил с собой?

Она кивнула.

– Отравился морфием. Так сказал доктор Шатогерен. Откуда там взялся морфий – непонятно…

Алексей вздохнул. По правде говоря, Нередин был рад, что все закончилось именно так, как… как должно было закончиться.

– Он прекрасно понимал, что ему грозит в случае суда… И предпочел заранее сам поставить точку. – Художница всхлипнула.

– Наталья Сергеевна, неужели вы его жалеете? После всего, что Филипп Севенн натворил?

– Нет, – призналась Натали сквозь слезы. – Но если бы вы видели… какой он лежал там… жалкий… – Девушка снова всхлипнула и полезла за платком. – А ведь, все говорят, мог бы стать хорошим врачом…

– Но стал тем, кем стал, – закончил поэт. А про себя подумал: «Он выбрал свою дорогу и пошел по ней до конца… Я выбрал свою. И тоже пойду по ней до конца… чего бы мне это ни стоило».

Внезапно ему неодолимо захотелось побыть одному. Алексей попросил мадам Легран принести ужин к нему в комнату (от слуг все равно нельзя было добиться толку), ушел к себе и принялся перечитывать последние русские газеты. В одном из номеров «Нового времени» он наткнулся на письмо читателя, который возмущался резкой статьей критика Емельянова о поэте Нередине. Алексей вспомнил, что не видел такой статьи в предыдущих номерах, но решил, что, должно быть, была опубликована переделка недавней, в которой критик смешал его с грязью. Странным образом, однако, все это сейчас ни капли поэта не волновало.

Он отложил газеты и принялся сочинять длинное письмо к сестре Маше, правда, ни словом не обмолвившись в нем ни о Севенне, ни о покушении на Амалию Корф, ни о королеве Елизавете. Все письмо было сплошное море, песок, здоровый аппетит, приятные соседи, отменные доктора, прибавка в весе и новые стихи. И, когда он нанизывал друг на друга предложения, как гладкие бусины, он вдруг подумал, что Маша никогда не выбрасывает его посланий и что лет через сто сегодняшнее письмо это почти наверняка окажется на страницах полного собрания сочинений поэта Нередина. И, думая о Маше, он одновременно размышлял и о тех сотнях, тысячах посторонних глаз, которые письмо увидят, и старался очаровать тех будущих читателей, старался казаться небрежным, изящным, слегка презирающим докучную болезнь творцом, который единственно из-за нее не может работать в полную силу. И эта маленькая роль приносила Алексею такое удовлетворение, что он совершенно забыл обо всем остальном.