Зачем тебе алиби… - Малышева Анна

Та отвернулась и стала смотреть на электронные часы, указывающие время после отбытия последнего поезда. Поезд ушел совсем недавно, и народу на платформе было не густо. Женщина больше не обращала на нее внимания, «Приняла за сумасшедшую… — думала Маша. — И она права. Но сперва я все выясню, все выясню. Я хочу понять, я должна понять».

На миг у нее в глазах помутилось, она увидела реку, темную гряду леса… Тряхнула головой, провела пальцами по груди, обтянутой красным шелком. «Это от волнения. Так нельзя. Поворачивай обратно. Сейчас ты придешь домой, Иван напился, ты уложишь его спать, сядешь на кухне и будешь плакать над стаканом чая, несчастная дуреха, которая не сумела ничего отстоять для себя, ничего не смогла понять…» При мысли о доме она почувствовала злобу. Никакого дома, кроме этого, у нее уже не было. Отец, мать, река, лес — пустые слова, стертые воспоминания, в них не попадешь, даже если разоришься на билет до Кустаная. Вот ее жизнь — платформа, на которой начинает скапливаться народ, электронное табло, женщина в голубом плаще, ее мальчишеская небрежная походка — она идет по платформе, постепенно удаляясь от Маши. Маша пошла следом.

Подошел поезд, и женщина села в него. Входя в вагон, она снова обернулась и сразу отыскала Машу своими прозрачными расширенными глазами. Она смотрела без раздражения, без злобы, без испуга — отмечала для себя тот факт, что за ней следят. Она не боялась! Маша села в другой вагон — машинально, не думая о том, что делает. В голове у нее стучало одно: "Она не боится, значит, не виновата. Но кто же виноват?! Кто из всех нас сошел с ума? Я?! Она?!

У нее глаза маньячки. Она не боится, она меня видела, но не испугалась, а испугала меня. Хороша же я, если испугалась взгляда девчонки! Да, девчонка, девчонка! — повторяла про себя Маша. — Когда это случилось со мной, когда мой мир перевернулся, ей было двенадцать-тринадцать лет, а мне — двадцать три! Кому я хочу отомстить? Ребенку? При чем тут она? Надо оставить ее в покое, если я не хочу потом пожалеть об этом… Она была ребенком, да, а я была провинциальной влюбленной дурой, с которой любовник сыграл шутку, смысл которой понимал он один. Но я тоже хочу понять! Я не смогу жить дальше, если не пойму! Он умер. Умер. — Она твердила это, как заклинание. — Умер, и надо оставить это дело в покое. Уйти. Сейчас же, выйти из вагона, убежать, пусть эта девчонка в голубом плаще едет дальше одна, пусть едет, куда хочет, пусть становится старше, пусть ей будет тридцать пять лет, как мне, пусть у нее не останется сердца, как у меня, пусть катится к чертовой матери! Мне нет до нее дела. Мне не должно быть до нее дела! Но я умру, если не пойму, в чем тут дело. Господи, я хочу понять!"

Она не считала остановок, не слушала голоса дикторши, объявлявшей станции — видела в соседнем вагоне голубой плащ, и это было все, что ее волновало. И только спустя некоторое время Маша поняла, какая это линия и какая станция приближается — минута за минутой. Она не ошиблась.

Услышала знакомое название — слишком знакомое, сколько раз она выходила на этой станции в свои двадцать три года и всегда держала за руку его. Руки у Игоря были теплые. А ее собственные руки сейчас замерзли и дрожали, она потерла ладонью о ладонь, чтобы согреть их. Женщина в голубом плаще вышла, не торопясь, не оглядываясь. Пошла к эскалатору, ведущему наверх. Маша двинулась следом. В голове у нее все мешалось и путалось, она не ожидала такого поворота событий, и в очередной раз назвала себя сумасшедшей. «Ну, ты видишь? — сказала она себе. — Все проясняется. Ты хоть видишь, куда она приехала? Прекрати за ней следить. Уезжай».

Но голубой плащ мелькал уже на верхних ступенях эскалатора, и она, чтобы не потерять его из виду, стала подниматься, перехватывая холодной рукой резиновый поручень. Она не упустила голубой плащ — увидела его наверху, у стеклянных дверей. На улице было совсем темно. Ноги у Маши устали — туфли слегка жали в носках, они были совсем новые, да еще эти каблуки… А женщина впереди шла так легко, словно издевалась. Она больше не оглядывалась, ни разу не оглянулась. Маша начинала отставать, болела правая нога, она ее стерла. Вдруг голубой плащ метнулся и надулся парусом — женщина побежала. Она летела, как на стометровой дорожке, запрокинув голову, быстро и четко работая отставленными локтями, с силой выбрасывая вперед ноги… Маша остолбенела — это уж было вовсе странно. Бежать следом? Абсурд. И зачем это делать? Она и так знала, куда приехала женщина, куда она привела ее. «И все же, — подумала Маша, — почему она не оторвалась от меня в метро? Это было куда легче сделать, хотя бы в том переходе… Это было бы для нее не так опасно. Зачем она привела меня сюда, почти к себе домой? Или ей наплевать? Но она же не знает, сколько я всего знаю о ней. Она же не знает, что мне известен ее дом. Она должна была меня бояться. Она не должна была вести меня сюда. Ни черта она обо мне не знает, зато я знаю, знаю!»

Голубой плащ исчез в одном из дворов, но Маша понимала — это уловка, чтобы сбить ее с толку.

Этой женщине был нужен совсем другой двор, и Маша, не торопясь, пошла прямо туда. Идти было недалеко. Вот он — знакомый дом. Обыкновенный, серый хрущевский дом, в пять этажей. Деревья в убогом палисаднике, свет фонарей на асфальте, исчерченном «классиками». Маша остановилась у нужного подъезда, подняла голову, отыскала взглядом окна на пятом этаже. Окно кухни светилось.

Женщина была уже там. Надо было уходить отсюда, или же решиться и зайти в подъезд. Правая туфля жала невыносимо, Маша с трудом ступала на эту ногу. Она постояла, глядя на светящееся окно, потом медленно подошла к подъезду и потянула на себя дверь.

На пятом этаже было две двери. Ей пришлось ухватиться за перила — и виновата в этом была не стертая нога. Еще немного, она чувствовала — и огромная волна накроет ее, соленая волна, а ведь она так давно не плакала. Маша спросила себе — как давно? И ответила почти сразу: «Двенадцать лет».

С тех самых пор, как она бросилась бежать вниз по этой самой лестнице, из этой самой квартиры, перед дверью которой она сейчас стояла — тогда она заливалась слезами, ревела от стыда, боли и ужаса и до сих пор чувствовала на себе взгляд той женщины, и взгляд Игоря — матери и сына. Они стояли и смотрели на нее, когда она приподнялась на диване, шаря рукой по своей обнаженной груди, пытаясь застегнуть оторванные пуговицы на блузке, открывая рот, чтобы что-то сказать, но слова тоже оторвались, рассыпались, как пуговки от блузки, и попробуй-ка, найди их, когда на тебя так смотрят…

А потом было общежитие, и был Иван, и запах перегара на кухне, и грязное постельное белье, и мутное зеркало в ванной по утрам, когда она собиралась на работу, и любовники — пять или шесть, один за другим, что в общем-то немного для молодой женщины, потерявшей сердце. Но она больше не плакала — отчего ей было плакать?