Тамбур - Малышева Анна

Маша приподнялась на подушке. Час посещений заканчивался, в палате остались только больные да еще ее мать. Ей, в самом деле, стало намного лучше. Так сказал и симпатичный молодой врач, который осматривал ее во время обходов, так она и сама чувствовала. Жар спал, и больше не было противного ощущения, что на грудь положили тяжелый горячий кирпич. Или, скажем, кошку.

— Что она сказала?

— Да что-то странное, — мать торопливо взглянула на часы и спрятала платок в карман застиранного больничного халата. — Что твой Дима разводится с женой и женится на ней. Просила тебе это передать. Я не хотела, но…

Маша снова легла. Нет, больно ей не было, ни морально, ни физически. Разглядывая очень знакомый потолок палаты, она размышляла о том, как легко некоторые люди идут на компромисс. Причем даже такие, которые кажутся сильными и принципиальными.

— Что с тобой? — испугалась мать.

Девушка улыбнулась и шевельнула рукой:

— Ничего, мама. Хорошо, что ты сказала. Я быстрее поправлюсь.

— Правда? — не поверила та. — Почему?

— А всегда хорошо знать, что ты потерял что-то неважное. Хуже, если . — Она сделала паузу. — Это во-первых. А во-вторых, но это уже не делает мне чести… Я немножко злорадствую. Ведь он таким простым способом отдает ей долг, и еще противнее, что Татьяна это понимает. Я бы не хотела продать себя так дешево.

Но раз она согласна, значит, столько и стоит.

Мать ничего не поняла и перепугалась. Она решила, что у дочери начинается бред. Та ее успокоила:

— Иди домой и, не волнуйся. Знаешь, я выросла.

Может, поздновато — мне ведь уже двадцать три. Но все равно, лучше так, чем никак… Больше я в такие дела не вляпаюсь. — Девушка слабо улыбнулась. — С женатыми связываться не буду. Ведь я была так наивна, что ничего не понимала. До последнего момента. Мам!

Та вздрогнула.

— Тебе пора идти. Папе привет, и пусть не сердится.

— Он не… Он совсем не…

Мать развернулась и быстро вышла из палаты. Девушка проводила ее взглядом, думая, что напрасно столько лет боялась родителей, считая их чуть не врагами. Неужели нужно опасно заболеть, чтобы убедиться, что тебя любят? Наверное, иногда нужно.

«А может, вообще не нужно ничего бояться? Поступать правильно и никого не бояться? Я знаю одно — никогда больше не заговорю ни с кем в подземном переходе метро».

Я очень хорошо помню тот вечер. Пятнадцатое декабря. Было уже около полуночи, я собиралась закрывать свой киоск, но тут подошли мать с дочкой и стали примерять очки. Что? Примеряла мать, девочка стояла рядом и держала на руках кота. Такой милый котик, сиамский. Спокойный. Я долго помогала подобрать подходящую оправу, но дело шло к ночи, а та женщина вроде не торопилась. Она стала меня раздражать, ведь спать всякому хочется. Я ей даже сказала, что закрываюсь, та нахамила… Такая за словом в карман не полезет! Словом, я их запомнила.

Откуда пришли? Снизу поднялись, по эскалатору. Но, знаете, сейчас мне кажется, что буквально перед этим я видела, как они спускались вниз. Может, решили куда-то поехать, но передумали? Дело-то шло к ночи.

Женщина? Симпатичная, но только какая-то замороженная. То есть была такой, пока ее не прорвало. А спрашивается — с какой стати она на меня накинулась?

Я пыталась ее обслужить, уж поверьте, что пыталась.

Ни одного грубого слова не сказала, только поторопила немного, а она… А девочка с котом напуганная. Выглядела так, будто не знала, куда податься. Но это и понятно — время было позднее.

Никуда отсюда не пойду! К ней — точно! И совсем не из-за Нового года. Насчет этого мы с ней договорились, но мне вдруг расхотелось. Вообще расхотелось с ней договариваться. Буду жить у отца.

Это было пятнадцатого декабря, в четверг. Я точно помню дату и день, потому что у меня в шесть вечера были занятия по итальянскому. Мы позанимались.

Читали Данте, «Божественную комедию». Мы вообще ее часто читали, и неделю тому назад я так хорошо прочла по-итальянски, что Алексей Михайлович даже поцеловал меня. В лоб Он был так доволен!

А пятнадцатого выглядел грустным. Я читала наизусть, а он как будто и не слушал. Может быть, у него болели ноги, я не знаю. Он вообще, часто болел. Ведь ему было почти шестьдесят лет.

Я позанималась, пошла в нашу квартиру, мама дала мне поужинать. Сосиски и тушеная капуста. Потом готовила уроки, немножко повышивала — я хожу в кружок, поиграла с котом… Было уже поздно, мама пошла выбросить мусор. Ее не было дольше, чем всегда, я даже удивилась. Когда мама вернулась, она была какая-то странная, но не грустная, нет. Мне показалось, что она думает о чем-то плохом. И было не по себе, потому что она очень странно на меня смотрела. Будто собирается о чем-то спросить, но не решается. У нее все валилось из рук, она даже тарелку разбила.

Велела идти спать, хотя и было очень рано. Я не возражала, потому что видела — маме хочется побыть одной. Я не знала, что случилось, а спрашивать почему-то боялась.

Ну конечно, я не уснула. Слышала, что мама опять куда-то выходила, наверное, еще остались пакеты с мусором. Ее не было несколько минут. Потом она вернулась и говорила по телефону. Очень тихо говорила, почти шептала, но я все равно кое-что различила. Она говорила кому-то, что ей не с кем пообщаться, что от нее отделываются, что у нее что-то случилось. «Кажется, убили человека». Да, я ничего не путаю. Так и сказала, и тогда я немного поняла, почему она сегодня такая странная. Даже немного успокоилась — решила, что с кем-то из ее знакомых несчастье. Я-то боялась, что с нами. Мама вошла в комнату и велела мне одеваться. Я не возражала — у нее были такие глаза… Встала, пошла в другую комнату, увидела, что работает телевизор. Только без звука — мама его отключила. Шли «Чужие», вторая часть, самая моя любимая. И как раз та сцена, когда Рипли с девочкой едут в горящем лифте. Я, когда в первый раз это увидела, даже плакала. Хотя я никогда не плачу! Наверное, потому плакала, что нас тоже двое, как после развода, ведь тогда мне казалось, что весь мир против нас и только мама может меня спасти.

Мама уже была одета, даже сапоги застегнула. Я спросила — куда мы идем в такое время? Было очень поздно, начиналась метель. Она ничего не ответила.

Взяла на руки кота, и мы ушли из дома. Я ничего не понимала, но спросить не решалась. Мы спустились в метро, там было уже пусто. Я думала, мы должны срочно куда-то ехать, к тому самому убитому человеку, или вдруг кто-то еще умирает… Но мама развернулась посреди вестибюля и повела меня обратно, наверх. На эскалаторе сказала мне, чтобы я всем говорила, что мы ездили за город, к знакомым, но не застали их, простояли за воротами, пришлось вернуться. И нас не было дома несколько часов. Я даже не спросила, зачем вся эта ложь.

Она никогда не заставляла меня лгать, наоборот! Ай тот вечер мама стала совсем другой. Я уже боялась ее. Уже тогда боялась. Она была не такой, как всегда. Я просто перестала ее узнавать.

Наверху, в вестибюле метро, был киоск с очками.

Мама подошла и стала выбирать оправу. Я не понимала, зачем это ей, потому что очков она не носит. Продавщица стала нервничать — мама ей нагрубила. И это тоже меня ошарашило — она всегда такая спокойная!

Мы пошли прочь и встретили ту девушку, Машу, у которой я ночевала. Она сама с нами заговорила. Лицо у нее было… Ну почти, как у мамы. Несчастное лицо.

А ночью меня разбудили. Пришла милиция, и я узнала, что убили нашего соседа. Моего учителя, Алексея Михайловича. А на другой день услышала, что убил его Даня, тоже его ученик. Труп подбросил к соседке. Уже во всем сознался. У нас только об этом и говорили, все, весь подъезд.

Только мама — никогда. Как будто ничего не случилось. И я тоже молчала. Я бы и сейчас молчала, я терпела до последнего, только… Когда мы с ней спорили насчет Нового года, у нее стали такие же глаза, как в тот вечер Как пятнадцатого декабря. И мне стало очень страшно.

Я не хочу на нее наговаривать, ведь она — моя мать.

Она заставила меня лгать, зачем-то устроила эту комедию с метро… Совсем не «Божественную…». И ничего, ничего не объяснила. Она стала совсем другой, и я больше ее не понимаю. Я даже звонила в телефон доверия, нам раскидывают их рекламки по почтовым ящикам.

Только не решилась говорить начистоту.

Я… Погодите, мне надо сказать еще кое-что.

В ту ночь… Ну, когда убили Алексея Михайловича…

Я проснулась после полуночи. Приснился какой-то кошмар, в ту ночь одни кошмары снились. Я пошла на кухню, попить воды. Включила свет, взяла стакан.

В раковине лежал камень, которым мама придавливает соленые огурцы. Кусок гранита, ей кто-то подарил.

Серый такой, немножко с блестками. И на нем была кровь. И волосы. Седые волосы.

Я его вымыла и положила в сушку. Не знаю, зачем, как-то машинально. Мама всегда велела не оставлять в раковине грязной посуды. Попила воды, легла. Потом приехала милиция. Все, что случилось в тот вечер и в ту ночь, я обдумала позже. И вот тогда мне стала страшно по-настоящему.