Тамбур - Малышева Анна

— Я бы тебе позвонила, но ты же сама просила, чтобы во время работы не беспокоили, — мать сразу отвернулась и потому не заметила бледного, покрытого испариной лица Маши — Ну и подарочек! К Новому году — как раз!

— Что еще? — слабо выговорила та, расстегивая ботинки Когда она наклонилась, ей стало настолько нехорошо, что пришлось опуститься на табуретку, стоявшую в углу.

— Что?! — обернулась мать. Она была в гневе, но говорила тихо, а когда увидела, в каком состоянии дочь, сразу бросилась к ней. — Ас тобой-то что?! Боже…

Вдруг девчонка заразная?! Вдруг она…

— Она спит?

— Посмотри мне в глаза! Так, — женщина заботливо прикоснулась к ее влажным вискам. Такое же прикосновение, как в детстве — сперва мать покричит, за что-то выругает, а потом, когда поймет, что ты больна, сразу сделается нежной и заботливой. — У тебя жар! А куда положить… К нам с отцом нельзя, а туда… Ну, я придумаю что-нибудь…

Она была почти в истерике, но старалась держаться.

Маша прижалась губами к ее щеке:

— Мне сейчас так плохо, я просто хочу прилечь.

Мам, почему мы так его боимся?

— Отца?! — Та крепко обняла дочь:

— Перестань! Не делай из него пугало! Я бы вообще не стала тебя сейчас мучить, наврала бы, что девочка — дочь наших знакомых, придумала бы что-то, но…

— Что?

Мать отстранилась и пристально посмотрела ей в глаза:

— Сегодня у твоей Светы весь день был бред. Сейчас температура слегка упала, она спит. Кажется, ничего страшного. Только.

В бреду она все время повторяла, что домой не вернется, потому что ее мать — убийца и убила — из-за нее. И еще что-то бормотала, но я уже не могла разобрать. Кажется, вовсе не по-русски. Было похоже на стихи. У тебя есть телефон ее матери? Ты говорила…

— В сумке, на фантике от жвачки, — пробормотала Маша и мягко опустилась на пол. Как ее перенесли в родительскую постель, она не помнила. Был минутный просвет — она видела отца в слабом свете ночника — тот сидел на краю постели и держал ее за руку. Кажется, говорил что-то, но она не слышала, потому что захлебывалась от кашля. Потом являлась мать, поила ее чем-то кислым и прохладным — и снова провал. А дальше — сны, странные и вязкие, наполненные горячей темнотой и знакомыми лицами — Светлана, ее мать, Дима, Татьяна, родители… Она слышала, как кто-то сказал над нею: «В больницу», но и это приняла за сон. Ей казалось, что на грудь тяжело легла кошка — у Вассы была такая привычка. Дышать было трудно, она приподняла руку, чтобы прогнать кошку, но та не ушла. А после ей показалось, что она снова бежит по подземному переходу метро, торопливо вытирая слезы, дуя в замерзшие ладони, потому что перчатки… Перчатки она оставила где-то, а где — уже не помнила. Во всяком случае, это было уже не важно.

— Простите, но мне кажется, что обсуждать тут нечего, — женщина держалась спокойно и с достоинством. Глаза были ясны и прозрачны, прическа — в полном порядке. Голубкин рассматривал ее задумчиво и с большим интересом.

— На Свету очень большое впечатление произвело то, что случилось у нас в тамбуре, — продолжала мать, хладнокровно глядя прямо ему в глаза. — Она эмоциональная девочка. С тех пор она стала плохо спать, капризничать, я даже думала, что стоит обратиться к невропатологу Ну а кому приятно, если за стеной убили соседа?

— Екатерина Геннадьевна, это все ясно, — Голубкин сделал предостерегающий жест. Он понял, что женщина готова развивать тему бесконечно, с той же сухой методичностью. — У меня у самого дочке двенадцать лет, и я знаю, какие они трудные. А все-таки можете предположить, почему Света решила жить у отца, почему настаивала?

— Нет! — резко ответила та. Самообладание ей изменило. — Это ее очередной бзик!

— Что?

— Выходка, чтобы меня помучить, — чуть тише проговорила она. — Видите ли, с тех пор как мы развелись с ее отцом, она все время пытается найти виноватых. Ну а виновата, конечно, я! Это ее мнение. Вы сказали, что у вас дочка такого же возраста, так что должны меня понять. Они все делают наперекор! А уж мне…

Что бы я ни сделала — всегда перед ней виновата, а почему? С папой развелись. И я уступаю, но… Если все время уступать, это плохо кончится!

В ее голосе звучали истерические нотки. Голубкин поспешил ее успокоить и сказал, что отлично все понимает. Дети, как ни крамольно это звучит, иногда похожи на собак. Они милые, ласковые, любящие, но если потакать их капризам — получишь нахальное чудовище, которое придется водить на коротком поводке и в наморднике.

Женщина вытерла глаза и кивнула:

— Вы правы. Ну и вот… В сущности, обсуждать тут нечего… — Она нервно сглотнула. — В тот вечер, в четверг, мы повздорили. Она решила отмечать Новый году друзей, ну а я… Не согласилась. Понимаете, я ведь все уже приготовила — и подарки, и елку… Договорилась, чтобы ее накануне один знакомый принес. Не могла же я тащить на себе! Когда женщина одна, многое становится проблемой. Даже самые простые вещи.

Голубкин только кивнул, но про себя заметил, что даже когда семья полная, многое тоже становится проблемой. Например, он-то елки все еще не купил. Что устроит дочь! Да и жена будет очень недовольна.

— В общем, я старалась, как могла, чтобы Света не чувствовала себя обделенной, чтобы все было, как прежде, — женщина спрятала в сумку носовой платок. — А она заявила, что не будет встречать со мной Новый год. У нее другие планы. И причем это были первые слова, которые она мне сказала за последние дни!

Пообщались, называется… Я после этого даже звонила в телефон доверия, хотела посоветоваться. Только говорить толком не смогла. Комок в горле стоял.

— Екатерина Геннадьевна, — мягко произнес Голубкин, — все эти сложности мне знакомы так же, как вам. Но почему она все-таки сбежала из дома в одних тапочках? Из-за Нового года?

— Нет, нет… — Та вцепилась скрюченными пальцами в виски и помотала опущенной головой. — Тем более, что я после звонка немного пришла в себя и сказала, что разрешаю. Понимаете? Я согласилась.

— Она это поняла?

— Да, — женщина снова выхватила из сумки платок, но вдруг, забыв о нем, скомкала в кулаке:

— Я бы на все согласилась. Чтобы она оттаяла, стала прежней, стала… Боже мой…

И она разрыдалась — тихо, почти беззвучно. Следователь засуетился, с трудом нашел графин с водой, налил стакан, протянул… Та отрицательно повела ладонью:

— Не надо. Я сейчас…

Она действительно сумела взять себя в руки, и когда подняла лицо, оно выглядело почти спокойным.

— Пусть живет у отца, если хочет. Все лучше, чем бегать по снегу в тапочках и прятаться у незнакомых людей.

Женщина прерывисто вздохнула и замолчала. Голубкин ее не торопил. Он смотрел на обглоданный карандаш, валявшийся посреди стола, и думал о девочке. История была в высшей степени неприятная, если не сказать больше. Вчера в одно из отделений милиции позвонила женщина, которая резко сообщила, что у нее находится больной и беспризорный ребенок, который утверждает, что сбежал из дома потому, что его мать — убийца. И что-то с этим ребенком нужно делать, не говоря уже о мамаше! Мамашин телефон имеется, но девочка умоляет по нему не звонить.

Милиция явилась. Девочка, совсем ослабев, назвала и свое имя, и адрес. Добавила при этом, что к матери не вернется ни за что — лучше пусть ее тоже убьют! Она .будет жить у отца! Выяснили адрес отца, тот явился, одновременно испугался и обрадовался и немедленно забрал к себе дочь, несмотря на то что у него уже были дети от второго брака. Девочка была простужена, и довольно сильно, но в больничном уходе не нуждалась. Документы были проверены, отцовство установлено, и вроде все в порядке, а слова девочки можно было принять за бред… Да только, когда устанавливали ее личность, попутно выяснилось, что проживает она вместе с матерью в соседней квартире с той, где дней десять назад было совершено убийство. И дело все еще не закрыто.

Голубкин узнал обо всем сегодня утром и немедленно позвонил матери. Та явилась через час — даже раньше, чем он рассчитывал. О том, что дочь теперь находится у бывшего супруга, она уже знала.

— Вы знаете, в чем она вас обвиняет? — Голубкин снова укусил карандаш и тут же отложил его в сторону. — Она говорит, что вы кого-то убили.

— Больше ничего? — Женщина скривила губы и слегка качнула головой. — И скольких же людей я убила?

— Этою Светлана не уточняла. Знаете, — он встал и растер озябшие руки — в кабинете было прохладно, — сварю-ка я кофейку! Выпьете?

Та безразлично пожала плечами. Пока варился кофе, Голубкин молчал. Он делал вид, что целиком поглощен процессом, отыскивал чистые чашки, сахар и печенье.

На женщину не смотрел, только слушал спиной ее абсолютное, полярное молчание. Можно было подумать, что в кабинете никого нет.

— Пейте, согреетесь, — он поставил на стол чашку. — Сколько сахару?