Островитяне - Андреева Наталья

Он еще раз глубоко затянулся. Иван молчал, но взгляд его стал вдруг таким острым, словно он хотел пришпилить Сергея к спинке кресла. А тот продолжал:

— Что касается метража, у нас все было в порядке. На расширение мы не претендовали. Наша комната была очень большой. Около тридцати квадратных метров. Что вы так на меня смотрите? Да, бывают такие комнаты. В центре, в старых домах. Разумеется, нам с мамой хотелось жить в отдельной квартире. Забыл сказать: тетя была старше мамы ровно на десять лет, и у нее был сахарный диабет. Стыдно об этом говорить, но мы рассчитывали, что она умрет раньше, чем… В общем, вы меня поняли. А что такое двухкомнатная квартира в центре, вы все прекрасно знаете. Сколько это стоит. Мама, которая там родилась, в старом городе, ни за что не хотела переезжать. А тетя… Тетя болела, всю жизнь болела, она была одинока — ни мужа, ни детей. Одинокая, больная женщина… И мы с мамой оформили договор об опеке. В общем, не вдаваясь в подробности, такой договор, по которому мы за тетей ухаживаем, а ее комната потом, после ее смерти, отходит нам с мамой. Это отвратительно! — с чувством сказал вдруг он. — Отвратительно быть заинтересованным в чьей-то смерти! Тем более что эта женщина стала мне как родная! Мама работала, тянула семью в одиночку, ей приходилось заниматься репетиторством, подрабатывать. Ведь она так хотела дать мне хорошее образование. И дала. А тетя… В то время, как мама ходила по частным урокам, тетя разогревала мне еду, встречая из школы, а потом из института, штопала носки, гладила рубашки. И вот я должен был желать ей смерти! Отвратительно! — повторил он и достал из пачки еще одну сигарету.

— Но разве мы в этом виноваты? — робко сказала Лида. — Это жизнь, Которая ставит нас в такие… такие… — она замялась, — обстоятельства.

— Да, но мы должны оставаться людьми при любых обстоятельствах, — прикурив, сказал Сергей. — Извините, нервничаю. — И без всякой паузы: — Она умерла на день позже мамы.

— Кто умер? — переспросил Артур.

— Тетя. Тетя, которая болела сахарным диабетом, умерла на день позже женщины, которая считала себя абсолютно здоровой и не ходила по врачам до последнего. Я имею в виду маму. Когда она туда, наконец, пошла, было уже поздно. «Запущенная болезнь, ничего нельзя сделать», — так сказали врачи. Перед этим последние два года моей жизни были ужасными. Я давно уже понял, что надо заработать денег и купить, наконец, отдельную квартиру, не дожидаясь, пока маленькая комната освободится. Я давно это понял. И начал работать. Заработал. Много. Купил машину. Сначала одну, потом другую, более дорогую, потом… — Он осекся. — Когда у меня появились эти проклятые деньги, они обе стали болеть. Причем, так болеть, что я не мог уехать из квартиры. В доме постоянно толкался народ. Сиделки, врачи, медсестры, заботливые соседи. Тетя была очень общительной. К ней приходили старушки даже из соседних домов. Я старался как можно меньше времени проводить дома. Уходил рано, приезжал поздно. Оправдывал себя тем, что зарабатываю деньги.

— А почему же не съехал? — спросил вдруг Сева. — Если сиделки?

— Чувство долга. Меня так воспитали. Я не мог их бросить. Они хотели, чтобы я остался, и хотя это не было сказано вслух, я все понимал по их глазам. Обе они цеплялись за меня, чтобы продлить свою жизнь, понимаете? Я был величиной постоянной, и им казалось, что как только я съеду, наступит конец. Я и прошел этот путь до конца. До похорон, которые пришлись на один день. Только после всего этого у меня возникла острая тяга к одиночеству. И отвращение к старости и болезням. Я не мог больше общаться с пожилыми людьми. И… Я продал эту квартиру в центре. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, — сказала Вера.

— А вы? — Сергей посмотрел на Лиду и на Артура, сидящего по правую руку от нее.

Лида молчала. Артур кривил губы, пытаясь изобразить улыбку.

— Что же вас так тяготит, Сергей? — спросил Иван.

— Тяготит? — Сергей еще раз затянулся сигаретой. — Черт его знает! Такое ощущение, что я сам теперь старик. За эти сорок лет в коммуналке, рядом с тяжелобольной женщиной, я успел состариться. Стыдно признаться, но когда они умерли, я не почувствовал скорбь. Не хотелось даже заплакать. Я ничего не почувствовал. Душа моя была пуста. Она состарилась и хотела теперь только одного: покоя.

Он замолчал. Другие тоже молчали. Видя, что никто не собирается его перебивать или дополнять, Сергей продолжил: