Черные тузы - Троицкий Андрей

– Вот видите, и вы не хотите сказать правды.

Клячкина прижала к костистому некрасивому лицу кухонное полотенце и вдруг заплакала в голос.

Глава девятнадцатая

Мокрый снег залеплял стекла автомобиля, припаркованного на асфальтовом пятачке возле многоэтажной башни. Сидевший на водительском месте Васильев время от времени включал «дворники» и со скучающим видом наблюдал за утренними пешеходами, спешащими к автобусной остановке. Сидевший рядом Трегубович, накануне отметивший свой день рождения, мрачный, плохо выспавшийся, смолил сигарету за сигаретой и натужно с нутряным стоном зевал.

Васильев убавил громкость радиоприемника, сплел руки на груди и остановил неподвижный взгляд на подъезде, дверь которого время от времени скрипела и хлопала. За последние дни удалось выяснить расписание каждого рабочего дня Вадима Сергеевича Мосоловского. Сейчас без двадцати восемь, значит, через четверть часа за Мосоловским прибудет машина. В салоне два человека: водитель и охранник. Где-нибудь десять минут девятого Мосоловский спустится вниз. Охранник в квартиру начальника никогда не поднимается, вообще в подъезд не входит, а сидит в машине.

– Все-таки Марьясов большая сволочь, – Трегубович опустил стекло и сунул в рот сигарету. – Я таких подлых людей ещё в жизни не встречал. А уж жадности на троих хватит. Мы работаем на него, как говорится, не за страх, а за совесть, пашем, пашем с утра до зари, а он даже за ту бабку, ну, тещу этого сраного певца Головченко, мне деньжат не подбросил. Я думал он вроде как премию или стипендию за старуху эту выдаст.

– Дождешься от него, – проворчал Васильев.

– Его бы самого заставить той бабке толстой горло резать. В ней крови, наверное, ведра два было, как в корове. Кровяная такая бабка, жрала от пуза, вот в ней и образовался избыток крови. А мне ей горло режь. Давай, Трегубович, полный вперед. Из неё натурально как брызнуло, фонтаном, будто трубу прорвало. Еле отскочить успел, а то бы сам умылся кровищей. А ведь людская кровь, даже бабкина кровь, не водица, её авансом пускать желающих мало. Ведь вы лично, человек солидный, опытный, авансом кровь не пускаете? Не станете её авансом пускать? Вот так… А он мне даже премии не дал, сука, крохобор. Как пачкаться, так Трегубович первый, а как до денег доходит, Трегубович подождет. Морда поганая этот Марьясов. Ненавижу его, жлоба.

– Расчет по окончании работы, – Васильев неотрывно наблюдал за подъездом. – Аванс он заплатил. А расчет сполна, расчет до последнего рубля обязательно получим, никуда Марьясов не денется. Подожди…

Васильев оборвал разговор. К подъезду подъехала темная иномарка, это за Мосоловским. Стекла не затемненные, в салоне два человека. На передних сидениях водитель и охранник. Что-то сегодня они рано прискакали, на семь минут выбились из графика. Как всегда из машины никто не выходят, сидят и ждут начальника, разговаривают.

Трегубович, обуреваемый горькими мыслями, не мог долго молчать.

– Все равно Марьясов сука поганая, – он сплюнул через окно. – Два дня назад, когда он нас принял, я думал хоть по душам с ним поговорим, хоть он соболезнования мне выразит из-за брата. Что Павлу пальцы на руках оторвало. Семь пальцев, это ведь не шутка. А Марьясов что сказал? О брате моем даже не вспомнил, ладит одно: скорей ищите чемодан, ищите, ищите… «А как человеку без пальцев жить?», – я его спрашиваю. «Лично у меня лишних пальцев для твоего брата не имеется. Ничего, когда он поправится, найду твоему родственнику какую-нибудь работенку. Не очень пыльную, но и не очень денежную, потому что теперь от него, от беспалого, немного толку». Брат здоровье потерял, инвалидом стал увечным, а Марьясов, свинья вареная, ему работу найдет не очень денежную. А ведь та посылка, та бандероль, что в руках у брата взорвалась, она ведь Марьясову предназначалась. А инвалидом брат стал, а Марьясову по хрену.

– Ничего, пристроит он твоего брата, когда его из больницы выпишут, – успокоил Васильев. – Это он так сказал насчет не денежной работы, в шутку сказал.

– Убивать за такие шутки надо, – собрав слюну, Трегубович снова плюнул на снег. – Я ему говорю: «Жалко, что Павлику пальцы оторвало. Молодой мужик – и на всю жизнь увечье». А он отвечает: «Разумеется, очень его жалко, просто очень. Теперь Павлику нечем поковыряться в своем носу. Такое неудобство». А сам улыбается. Я бы этому Марьясову горло перерезал за бесплатно, ради своего удовольствия. Только пока я перо из кармана достану, во мне его охранники десять лишних дырок навертят.