В лесной глуши - Фуэнтес Эухенио

Купидо медленно прочел несколько страниц, одну за другой, ища заглавные буквы имен собственных, которые были ему знакомы. Его интересовало все, что могло относиться к расследованию. Чуть погодя он остановился перед другой датой:

5 августа, пятница

Так как я говорю с дневником, а не с живым человеком, мне незачем врать. И так как я не в суде, мне не нужна защита. На этих страницах я могу ошибаться, и никто не будет меня поправлять. Я могу быть жесткой, даже жестокой, вульгарной, несправедливой, романтичной или глупой, и потом мне не надо будет за это оправдываться. Почему я раньше не открыла удовольствие, которое доставляет ведение дневника – эти моменты, когда нет необходимости притворяться?

27 октября, четверг

Сегодня утром мне позвонил учитель рисования, приходивший вчера со своими учениками в галерею посмотреть выставку моих картин. Наверное, он представился, но я не запомнила его имени и чувствовала себя немного неловко, не зная, с кем говорю. Он хочет, чтобы завтра я пришла в институт провести с его детьми беседу о современной живописи. Сначала я отказалась, потому что все это было как-то неожиданно, к тому же я не знаю, как разговаривать с подростками, для которых музейные экспонаты, должно быть, пахнут тленом и смертью. Но потом он меня убедил и представился наконец еще раз – его зовут Мануэль Арменголь; и мы договорились о времени и основных темах, которые я должна буду затронуть в своей лекции. Я решилась, потому что меня подкупило его доверие – к человеку, которого он не знает, слепая вера, которую почти невозможно обмануть. Потом он позвонил, да еще вместо того, чтобы успокоить меня и сказать, что проблем с аудиторией не будет, он обрисовал беседу как вызов ученикам, как поединок между ними и мной. По-моему, очень непохоже на обычную лекцию. В общем, я согласилась за три минуты. Это первый раз, когда преподаватель лично привел своих воспитанников на мою выставку, да еще и заинтересовал меня. Повесив трубку, я вспомнила нашу вчерашнюю встречу. Мне понравилась робость, с которой он держался, причем она исчезала, когда он говорил о живописи. Понравилась и странноватая внешность, немного неопрятная. Почему некоторые женщины чувствуют влечение одновременно к двум противоположным полюсам? Маркос, с его уверенностью в себе, с его великолепным телом и чистоплотностью, – это первый полюс. А Мануэль Арменголь, по-моему, явно второй. Посмотрим, что будет завтра.

28 октября, пятница

Беседа в институте прошла даже лучше, чем я воображала. Дети задавали много вопросов, на которые я ответила, как мне кажется, ясно и, по-моему, с чувством юмора. Даже Арменголь – все зовут его так, поэтому, наверное, и я буду – был удивлен тем, как хорошо они реагировали на мои слова. Я вышла из института с ощущением эйфории, не покидавшей меня и весь вечер, во время ужина, на который он меня пригласил, и потом, когда мы зашли в бар выпить по рюмке, а потом он осмелился предложить пойти в отель, и я согласилась. Он женат, но разве это помеха?

Думаю, побыв с мужчиной в постели всего один раз, женщина может многое о нем сказать. Арменголь кажется нерешительным и уверенным, в одно и то же время. Такой синтез мог бы стать очень полезным для художника. Тем не менее он, хотя и рисовал прежде, никогда не умел сосредоточиться и осмыслить то, что чувствует в душе, чтобы воплотить это в произведение искусства. Он странноватый, но чем-то привлекает меня. В постели вел себя так же: то нежный, то необузданный, даже грубый – оригинальное сочетание, благодаря которому я получила немало удовольствия.

31 октября, понедельник

Время от времени мне нравится ставить на темных лошадок.

Купидо оторвал глаза от тетради. Теперь он понимал, почему Глория прятала дневник в тайнике. Все это было слишком интимным, чтобы позволить читать кому-то другому.

27 ноября, воскресенье

Вернулась из Мадрида, устала.

Сегодня утром встала очень рано. Хотела написать пейзаж в заповеднике – маленький холм с каменными дубами, совершенной конической формы, как шляпа колдуньи, возвышающийся среди низин и называемый в народе «Кучей денег». Думала приехать туда пораньше, на рассвете, когда земля еще окончательно не проснулась, а животные выходят подышать из своих убежищ, деревья поднимают голову и еще не свернули листья, чтобы сохранить влагу во время этой долгой-долгой засухи. В первый утренний час все оживает и шевелится – от крошечного муравья до оленей, вечно недружелюбных и пугливых. Все двигается – либо прячется, либо ищет пищу. Именно в этот момент, когда земля просыпается, я хотела застать ее врасплох и перенести на холст. Я уже почти подошла к холму, когда, раздвинув ветки дрока, увидела его в двух метрах от себя ужасающе отчетливо. Его повесили за шею, как в некоторых странах все еще вешают людей. Голова неестественно вывернута, рог запутался в толстой веревке, словно он сделал последнюю попытку спастись, пытался освободиться от того, что сжимало ему горло. Глаза расширены от ужаса, а язык – длиннющий, толстый и беловатый – вывалился из открытого рта, где уже роились первые утренние мухи. Морда сохранила гримасу боли, значит, перед тем как умереть, он страшно мучился. Ему отрезали хвост – он валялся поблизости, – и нить загустевшей крови тянулась из обрубка, как черный сталактит; на земле под ней темнело пятно. Из его полового органа, красный и острый кончик которого был похож на маленькую морковку, свисал сгусток спермы. Все это было так бессмысленно жестоко, что меня чуть не вырвало. Человек, вот так убивший оленя – не из-за мяса, даже не из-за идиотского обычая использовать головы животных в качестве украшения жилища, – так жестоко, так бессмысленно, наверное, просто безумен и, возможно, сам того не сознает. Я повернулась и быстро пошла к центральной базе, благо она располагалась не очень далеко. Они должны знать, кто мог это сделать и как наказать его.