Контроль - Суворов Виктор

Показалось, что обвалился потолок цеха и мостовой кран. Овация бушевала, пока ладони не отшибли. Выходит Холованов, да не в полярной куртке, не в унтах, как следовало бы полярным летчикам выходить, а в рубахе красной шелковой, на шелковом же шнурочке, в сапогах сверкающих, пиджак внакидку. На пиджаке орденов ряд. Понимает Холованов, что народ его ждал в меха упакованного, несмотря на август. Так в народном представлении летчик полярный рисуется – и белый медведь рядом. И понимая это, пошел Холованов не в том, в чем ожидали, и тем народу угодил. Неожиданность больше внимания притягивает. Особенно женской половине рабочей силы рубаха его красная понравилась. Заплескали руками. И мужикам понравился Холованов за плечи шире шкафа, за рост, за ручищи, которыми коня за задние ноги ловить, за легкость походки. Не вышел Холованов на помост – вспорхнул. Вроде веса в нем нет. И шажищами по помосту – бум-бум. Думали, до средины дойдет, остановится, бумагу вынет. Нет! Дудки! Не так. Холованов только на помост взлетел – и уж историю рассказывает. Идет – говорит. Говорит – вроде песню поет и вроде сам себе на гуслях подыгрывает. А голосище – гудок заводской: хоть арии петь, хоть дивизией командовать. Еще до средины помоста не дошел, а уж народ до слез уморил. Шутками как искрами сыплет. Из породы искросыпительных. Искрометных.

Ухватил Холованов внимание толпы, точно кобылицу строптивую за узду. Не выпустит. А народу нравится. Нравится народу, когда сила в человеке. Когда сила через край. Согнет руку в жесте рубящем, а под шелком алым шары стальные катаются. А шеяка, что у вашего бугая. Такая шеяка, что ворот лучше и не застегивать, один черт не застегнешь. А еще чувствует народ, что силищи душевной в этом человеке и того больше. Так и плещет. А Холованов с толпой, как со зверем – то ласкает, то плетью врежет: то шутки-прибаутки, а то как завернет про происки врагов. Мигом толпа суровым гневом наливается. То про политику партии любимой – тут ему овация, вроде он сам и есть вся партия. Хлопают ему так, как хлопали бы партии родной, которая народ к светлым горизонтам ведет. А он – про самого любимого из людей, про того, кто ночами не спит, за народ болеет. Тут уж зал – в истерику. А он с высоких нот да снова в шутки. Рассказывает, а в ответ ему то взрыв хохота, то аплодисмент, аж окна звенят. И снова хохот. Веселый товарищ. Толковый.

Рассказал много. Про самолеты, про лошадей, про мотоциклы, про медведей полярных: тут уж из цеха выносили тех, кто до икоты смеялся, до нервного вздрагивания. А больше всего рассказывал – про парашюты.

Завершил. Сам уморился. Сам смеется. Лоб платочком атласным вытирает.

– Вопросы есть?

Взметнулись руки над толпою, словно копья над ордою чингисхановой.

Холованов ручищей знак старому деду, который в этом цехе, наверное, еще со времен Александра Второго, мол, ваш вопрос, дорогой товарищ дед.

Откашлялся дед степенно, усы разгладил:

– А скажикась мне, сынок, когда с небес парашютисты валятся, головы у них не крутятся?

– Нет, – рубанул Холованов. – Нет, отец, головы у советских парашютистов никогда не крутятся! – Громыхнул аплодисмент за такой ответ. – А вот жопы – другое дело. Жопы крутятся.

Тряхнуло цех от фундамента до крыши. Голуби на дворе с карнизов сорвались, точно как при пушечном выстреле срываются. И долго люди по полу катались. Не все. Только кому повезло. Не каждому выгорело по полу кататься, потому как встать некуда. Люди на станках стоят, карнизы облепили вместе с голубями и мостовой кран. Двое даже на крюке покачиваются, точно мартыны на древесах.

Шутку надо так сказать, чтоб в масть. Скажи кто другой, ну посмеялись бы. А тут шутит герой полярный в сапогах сверкающих, при орденах боевых, в торжественной тишине. Хорошо шутит. По-нашему. По-рабочему.

Одним словом, смеялись бы и дальше, если бы Холованов не протянул руку к парню с наглой мордой, мол, ваш вопрос, дорогой товарищ.

А тот и ляпни:

– Все у вас складно, товарищ парашютист, а вот у нас тут в цехе Настенка Стрелецкая полы мела, заманили ее красивыми словами в парашюты ваши. Нет ее больше, Настенки.

Замерла толпа на полдыхании. Голубь под крышей крылами бьет – слышно. Год на дворе – одна тысяча девятьсот тридцать седьмой. Наглости такой… Заморозило зал. В ледяные глыбы толпу обратило. Оцепенели разом все.

«Провокатор» – совсем тихо, глядя под ноги, вроде сам себе сказал некто в сером. Тихо сказал, но услышали. А он громче повторил: «Провокатор». И вдруг дурным взвопил голосом: «Провокатор!»